Вот и все. Из больницы для нервнобольных вышел только через два месяца… с белой головой! — закончил рассказ Конкин.

Потрясенный услышанной историей, я молча смотрел на Федора Харитоновича. А он вдруг уставился лучистыми, грустными глазами на лодочный шест и задумался. Потом вздрогнул, провел ладонью по волосам, улыбнулся мне и… снял с рогульки закипевший чайник.

Еще до революции жил в нашем селе Афанасий Семенович Воронкин, по прозвищу Баламут. Был он маленького роста, щупленький, с большими усами. Соберутся, бывало, люди на сходку, начнут разные дела обсуждать, а Воронкин только и баламутит, только и кричит тоненьким голоском:

— Не согла-а-а-а-сен!

Однажды пришел Афоня в пасхальную ночь в церковь. Купил копеечную свечку, зажег ее, прислонился к стенке, да и задремал… Ровно в полночь поп вышел из алтаря, громко объявил:

— Христос воскрес!

Афоня очнулся. Показалось ему спросонья, что он на сходке, крикнул:

— Не согла-а-а-а-сен!

Жил Баламут на самом краю села в ветхой избенке. Своей земли и лошади не имел. Держал только корову, пару овец да собаку Рыжика. Работал по найму, где придется, а больше охотился. Зайцев, белок, куниц и птицу стрелял, плашки на мелких зверьков ставил.

Пойдет, бывало, по улице со своей берданкой, а кто-нибудь из ненавистников его с издевкой поклонится, крикнет:

— А-а-а… мое почтение! Утки да рябки — потеряй деньки!

Или спросит:

— Далеко ли, Баламут, со своей мешалкой топаешь? Лес пугать да обутки драть?

Афоня за ответом в карман не лез. Так отрежет, что в другой раз подумаешь, прежде чем заговорить с ним.

Совсем по-другому вел себя Баламут дома.

Жена его была женщиной тихой, спокойной. Афоня любил ее. Придет домой, вроде зашумит, а как взглянет в большие синие глаза Паши, так и потеряет дар речи… Детей у них не было.

Как-то в августе Афоня катал дробь, а Паша ткала половики по заказу. Но вот женщина положила руки на бёрдо станка, заглянула в оконце, задумалась. Баламут тоже приостановил свою шумную работу, чтобы отсыпать в мешочек готовую дробь.

— Не знаешь, куда у меня пулелейка запропастилась? — спросил он у жены.

— В печурке, — последовал ответ. — На кого с пулями-то?

— Да надо вот… неровен час, сбегусь в лесу с медведем, а оборониться-то и нечем.

— А убил бы ты медведя, Афоня? Страшный ведь он, черный да косматый…

— Поди, не страшнее урядника да земского начальника! — пошутил Афоня.

— Да их ты не боишься, всегда споришь.

Ничего больше не сказал Афоня жене, только улыбнулся в усы. Потом растопил в очаге сложенный в ковшик свинец, начал лить пули…

Паша продолжала работу. Ее отдохнувшие ловкие руки опять послали челнок по основе; застукали подножки, захлопало бердо станка.

Твердо решил Баламут испытать счастье — убить медведя. До настоящей охоты по мелкому зверю еще времени много, а денег нет, хлеба мало… Медведь сразу бы поправил дела. Одного сала сколько! А шкура?

Медведи в тех краях водились.

Но куда, в какое место идти, чтобы встретить хищника наверняка, Афоня не знал. И вспомнил тут он одну историю.

Несколько лет назад жил в их селе парень по имени Проня. Полюбил он девушку Настю. Хотел жениться на ней, а родители выдали ее за другого. Долго страдал Проня, а потом ушел за три километра к глухому лесному озерку. Здесь разделся, привязал на шею камень, да и бросился в воду. На берегу так и осталась его одежонка. Долго искали люди утопленника, но не достали до дна озера, не нашли покойника. И люди решили озерко это назвать его именем.

Вот сюда-то и направился Баламут за медведем.

День выдался жаркий, душный. Надоедливая мошкара лезла в рот, глаза и нос. Лес как бы замер. Не шелохнулись листья, не кричали птицы.

«Дождь будет», — подумал Афоня, бесшумно, по-охотничьи, продвигаясь заросшей дорожкой к Пронину озеру.

Охотник обошел озерко. Оно было небольшое, метров тридцать в поперечнике. У берега виднелось множество следов разных птиц и зверей. В одном месте была чистинка, на которой отпечатались крупные медвежьи лапы. След — как от босой человеческой ноги, только много крупнее, шире и перед каждым пальцем дырка от когтя.

«Здесь надо сидеть. Сюда ходит», — решил Афоня. Он осмотрелся. Совсем рядом росла старая береза. Сходил, нарубил жердей и пихтовых веток. Метрах в четырех от земли устроил на березе полати-лабаз. Когда все было готово, поднял на полати ружье, топор, мешок и уселся ждать зверя.

«Только бы пришел, уж я его уважу!» — подбадривал себя охотник, расправляя усы. Сидеть было не скучно. Он не курил, а хлеб и квас в бурачке — под руками.

Скоро прибежали к озерку две лисицы. Полакали воды, почесались да опять — в лес. Прилетел табунок рябчиков да глухарь. Всем водичка-то нужна после жаркого дня! Глухарь не только напился, а еще и гладких камешков на берегу поклевал.

Стало смеркаться. В сторонке треснул сучок, второй… «Медведь?» — вздрогнул Баламут, сжимая берданку в руках. Но на чистинку вышел старый лось. Он шумно напился, бросился в воду, переплыл озерко. Выкупавшись, рогатый бык легко выскочил на берег, отряхнулся и ушел своей дорогой.

«Вот мяса-то! Пудов двадцать будет. Нам бы с Пашей на всю зиму хватило. А куда его в такую теплынь? Все одно пропадет», — подумал охотник. Потом он вспомнил, что лосей стрелять нельзя, что толстопузый урядник Степан Петрович долго терзал и обирал мужиков за них. Вспомнил и успокоился. Никчемные мысли!

Пришла ночь… Воздух посвежел, наполнился лесным ароматом. В небе зажглись далекие ласковые звездочки. Взошла луна, как масляный блин, залила дремлющий лес голубовато-мглистым светом. Над озерком повис реденький туман.

Вот кто-то заплескался в воде. Уж не русалки ли? Взглянул Афоня, а там словно человек раздетый стоит и руку к нему протягивает. «Проня?» Холодок пробежал по спине у Баламута. Охотник присмотрелся, вспомнил, что у берега-то березовый пень стоит, его и освещает луна.

— Тьфу ты, нечисть болотная, — отплюнулся он.

— Сплю! Сплю!.. — жалобно затянула в лесу сова-сплюшка. А в ответ ей, как человек, захохотала другая, потом далеко, далеко тревожно ухнул филин.

— Угу! Угу!

Кто-то заходил внизу под березой. Афоня наклонился, пригляделся, но никого не увидел. Ночь — так она и есть ночь, лунный свет в лес не проникает. «Вот так медведь-то подкрадется, да и стащит меня за ногу на землю», — усмехнулся Баламут. Ему опять сделалось жутко… Он быстро подобрал ноги на лабаз, пододвинул поближе топор. «На случай, ежели бердана осечку даст».

К полуночи собрались облака и закрыли луну. Пошел дождь. Как охотник, Афоня понимал, что этот дождь на пользу. Он смоет следы, и зверь без опаски подойдет к озерку.

Баламут не ошибся. Утро пришло на редкость ясное, радостное. Туман растворился и осел на прибрежных зарослях. В залитом солнцем лесу закричали и запели птицы, запорхали мотыльки, загудели комары и мошкара. Баламут достал из мешка хлеб, бурачок с квасом. Начал запивать да закусывать. И вдруг видит: на чистинку вышел медведь, побрел к водичке. Афоня в замешательстве бросил бурачок, схватился за берданку. А бурачок-то опрокинулся, квас вылился и побежал вниз.

Медведь остановился, оглядел место, куда стекал квас, а затем поднял морду вверх и увидел человека. Баламут торопливо навел ружье в широкий лоб хищника и выстрелил. Тот грохнулся на спину, но тут же встал и побежал в лес. Афоня еще раз выстрелил. Руки его дрожали, кончики длинных усов обвисли, как у сечевого запорожца.

— Убежал! Язви его… Вот он какой, медведь-то.

Он спустился с лабаза, осмотрел следы. Примятые папоротники и черничники были в крови.

— Попало! Следить теперь надо, — сказал себе охотник с довольной улыбкой.