Я не вытерпел, выбрался из своего убежища и пошел прочь…

Вечер наступал прохладный. Земля была сухой и хрустела под ногами, как будто схваченная морозцем. Розовый свет дрожал над морем, над нефтеналивными танкерами, которые стояли на рейде неподвижно, точно дома. Коптила труба хлебозавода, но запахи вокруг него распространялись сладостные. Это были запахи свежевыпеченного хлеба. На станцию втягивался пассажирский поезд из Москвы.

…На другое утро я заболел. У меня началась малярия. Это паршивая болезнь, когда тебе и жарко и холодно, когда тебя трясет. Мать поила меня акрихином. А отец говорил, что нужно взять сто грамм водки, желток яйца, немного соли и черного перца, смешать все это и выпить, потом накрыться тремя теплыми одеялами. Мать возражала: говорила, что я еще мал, чтобы пить такую гадость. Возможно, она была права, но должен признаться, акрихин тоже не конфетка.

Я проболел больше двух недель. И однажды, дня за три до выздоровления, к нам в дом пришел матрос и принес новенький футбольный мяч. Матрос спросил:

— Ты Антон Сорокин?

— Я.

— Передаю тебе мяч по указанию капитана первого ранга Ларионова.

Паша Найдин, пришедший проведать меня вместе с ребятами из нашего Класса, сообщил неожиданную новость: отца Ларионовой перевели служить на Дальний Восток и сегодня утром Ира со своими родителями уехала московским поездом.

Больше я ничего не слышал об Ире.

— Древний философ Антисфен на вопрос, какая наука самая необходимая, ответил: «Наука не учиться чему не нужно». — Домбровский не смотрел на меня. Он стоял у крыльца, опираясь рукой о перила, и смотрел в сад, усыпанный желтыми листьями. Он никогда не убирал листья, поэтому в саду его не было тропинок. — Еще древние говорили: добродетель проявляется в поступках и не нуждается ни в обилии слов, ни в обилии знаний… У вас, Антон, пока все получается наоборот. Вы учитесь тому, чему не следует, полагая, что увеличиваете этим сумму собственных знаний. И много говорите в связи с этим, точно чувствуете собственную несостоятельность.

Перед домом тетки Тани кудахтала курица. Тетка Таня шарила в сарае и громко причитала:

— Зараза! Ах, зараза! Опять снеслась где-то в чужом дворе. Этак на тебя, паскуда, не наработаешься! Здесь в городе и людей столько нет, сколько ты кукурузы сжираешь.

— Станислав Любомирович, — вежливо и покорно сказал я, — вы, конечно, все знаете и читали столько, сколько мне никогда не перечитать. Но даже из того немногого, что я читал, можно привести примеры, когда люди, ставшие впоследствии очень полезными для общества, имели в юности, молодости очень пеструю, как вы бы сказали, не совсем благополучную биографию. Возьмем хотя бы великого пролетарского писателя Максима Горького…

— Биографии гениев нельзя приводить в пример. Гений — это звезда. Люди могут сколько угодно смотреть на звезды и даже ориентироваться по ним, но сами от этого звездами не станут.

— А жаль, — сказал я. И тут же спросил без всякого перехода: — В юности вам не казалось, что вы сможете стать гением?

Он посмотрел на меня долгим печальным взглядом. И мне даже стало неловко, что я задал такой вопрос. Но нет, Домбровский не обиделся. Спокойно и достаточно твердо он произнес:

— В юности еще много нерастраченности. Именно нерастраченность дает право думать о великом предназначении.

— Сосед Домбровский, — подошла к забору тетка Таня; она была в старой стеганке без пуговиц, повязана выцветшей, когда-то красной косынкой, — моя несушка случаем не в вашем саду гнездится?

— Не замечал! — нервно и поэтому немного пискливо ответил учитель, дернув невыбритым подбородком.

— Чего же замечать? — демонстративно вздохнула тетка Таня. — Яйцо, оно не кошка и не поросенок. Оно маленькое. Его взял и сварил.

— Не замечал! — выкрикнул Домбровский, и его худая шея побагровела.

— А я замечала, что у вас на помойке ежедневно шелуха валяется бежевенького цвета.

— Я на рынке покупаю яйца! — Домбровский мелко дрожал.

— Он покупает на рынке, — подтвердил я.

— Молчи, Антон, — разочарованно махнула рукой тетка Таня. — Все покупают.

Она повернулась и пошла от забора, сказав будто бы для себя, но достаточно громко:

— Господи, до чего ж обмельчал народ, — и крикнула на кудахтающую курицу: — Молчи, зараза!

— Холодно чего-то, Антон, — виновато признался Домбровский.

— Может, лучше пройти в дом? — сказал я.

— Совершенно верно, — согласился Домбровский. — Будем пить чай.

…Я сидел на диване, а Станислав Любомирович, как всегда, на низенькой скамейке. Сопел на плите чайник, и вообще от плиты шло доброе, хорошее тепло.

Мне хотелось продолжать разговор, бесцеремонно прерванный теткой Таней. Я не знал, с чего начать, потому и заговорил, на мой взгляд, о главном:

— Я понимаю, что мало сделал хорошего за минувшие восемь месяцев, но я не понимаю, что я сделал плохого.

— Прежде всего не следовало бросать школу. А уж если бросили ее, нужно было крепко держаться за работу. За завод. Не в обиду будь сказано, в настоящий момент вам, Антон, целесообразнее и практичнее брать пример с бригадира Росткова, а не с Максима Горького.

— Может, я тоже стану писателем.

— Для этого необходимо прежде всего, чтобы вы сами себе не помешали.

— Я не считаю себя пропащим, Станислав Любомирович. Я же не виноват, что у нас в семье случилось несчастье…

— Великое несчастье — неумение переносить несчастье, — строго сказал Домбровский. И, отхлебнув из кружки, мягко добавил: — Это тоже говорили греки.

Из окна я вижу горы. Три больших, очень похожих друг на друга горы. Их так и называют — Три брата. А может, они сестры? Все-таки слово «гора» женского рода. Когда я смотрю вдаль, где гуляет ветер и пылью запорошена синь, горы кажутся мне старыми усталыми женщинами, рядом с которыми прошла судьба с рождениями и смертями, печалями и радостями, прошла с завязанными глазами, возможно, за грехи их далеких предков.

Ясной же весною, в чистых объятиях нежной зелени, опьяненные синей музыкой высокого-высокого неба, горы напоминают мне молодых красавиц. И тогда я завидую их бессмертию, завидую их участи вечно жить на берегу моря.

Море. Море…

— На борту полный порядок, капитан, — сказал Баженов, распахнув дверь ко мне в комнату. Он был в сером свитере, из-под которого выглядывал ворот черной рубашки, брюки на нем тоже были серые, расклешенные, шириной сантиметров сорок.

— Какой я капитан? — мне оставалось только вздохнуть.

— Тогда боцман. Не возражаешь, я буду называть тебя боцманом?

— Онисим говорил: «Называй хоть чугунком, только в печь не ставь».

— Самолюбия не было у твоего Онисима.

— Зато у тебя на двоих хватает. А это дело опасное.

— Верно, Боцман. Огонь тоже опасен. От него бывают пожары. Но это совсем не значит, что надо жить без огня. Самолюбие для меня как овес для лошади, бензин для автомобиля, попутный ветер для паруса…

— Попутный ветер — это хорошо, — сказал я.

Баженов легко и непринужденно сверкал своим золотым зубом и, судя по всему, находился в прекрасном настроении. Он почему-то сел на стол, хотя стул и диван были свободными. Покачивая ногами, заметил:

— Между прочим, и для тебя, Боцман, самолюбие — ветер не встречный.

Я задумался. И правда, насколько же я самолюбив? Если сильно — хорошо это или плохо? Все тут было ясно как дважды два. Ответ элементарен. Но я чуточку испугался, поняв, что лишен способности мысленно рассуждать о самом себе, анализировать свои поступки.

— У тебя в характере есть одна добрая черта: ты никогда зря не споришь, — сказал Баженов. — Никогда не считаешь белое черным, черное — белым. Помню, однажды на Канарских островах заспорили мы…

— Я уже это слышал, — прервал я, хотя на самом деле про Канарские острова Витек мне еще никогда не рассказывал.

— Повторяюсь, — самому себе удивился он. — Надо бросать курить. — Без всякого перехода продолжал: — Вчера Жанну видел. На седьмом небе от счастья, профура. И что любопытно, сама еще из обезьяны в человека не превратилась, только с дерева на землю сошла, а уже гонор. На дистанции держится. Руки, падло, не подает…