Однако за столик к нам больше никто не подсел. Мы были вдвоем, могли говорить, смотреть и слушать.

Взлохмаченный мужчина, не старый, в гимнастерке, но без погон, играл на трофейном аккордеоне сочного вишневого цвета и совсем неплохо, с подчеркнутой грустью пел:

Сидевшие за соседними столиками мужчины — женщин было только две, загорелые, средние по возрасту, — дружно и громко подхватывали припев:

Потом одна женщина встала и пошла между столиками, как бы приплясывая. Но песня была в ритме танго, и танцевать все это надо было не как «цыганочку».

Надя сказала:

— Словно пиаффе делает.

— Что, что? — не понял я.

— Есть такой цирковой термин. Движение лошади в школе верховой езды.

— Вы учились в цирковом училище, — завистливо вспомнил я.

— Училась, — ответила она со вздохом. Перестала смотреть на женщину, танцующую между столами. Посмотрела на меня. Глаза у нее были печальными.

— И что же вы умеете?

— А что умеете вы? — прищурилась она. Наверное, хотела скрыть улыбку, заранее угадывая мой ответ.

— Пожалуй, ничего, — сознался я.

— Я немного больше. — Она сделала глубокую затяжку, резко выпустила дым. — Вначале я увлекалась акробатикой, но суплес мой все-таки оставлял желать лучшего…

Я тряхнул головой:

— Не понимаю.

— О, да! — Она сделала паузу, возможно раздумывая, как доходчивее объяснить мне значение непонятного слова. — Суплес — это гибкость тела, одно из непременных условий для занятия акробатикой… Потом я увлекалась воздушной гимнастикой. Подготовила номер на корд де парель. Это такой вертикальный канат, туго натянутый. Красиво смотрится.

Аккордеонист теперь играл не танго. Из-за стола поднялись еще двое мужчин: один высокий и худой, с лошадиным лицом, в двубортном пиджаке черного цвета, застегнутом на все пуговицы; другой широкоплечий, тоже высокий, но в плаще нараспашку, длинном и сером, в мятой кепке козырьком назад. Они стали притопывать в такт новой музыке, а их друзья хлопать в ладоши и напевать:

— У меня открывались хорошие перспективы. Я работала сезон в цирке на Цветном бульваре. Для дебютантки это больше чем успех. Это просто счастье. Но потом у меня вышел разлад с мужем. Я стала страдать бессонницей и однажды на тренировке, буквально, как говорят, на пустом месте, упала и повредила позвоночник… Четыре месяца тоски в клинике. И приговор врачей — жить можно, рожать можно, танцевать можно. Заниматься воздушной гимнастикой — нельзя.

— Что же вы теперь собираетесь делать?

— Разводиться с мужем.

— Ваш муж был цирковым артистом?

— Да. Он был велофигурист. Попал в группу новеньких. Им ассистировала одна девица, знаменитая тем, что никому из новеньких не отказывала…

— Это еще не причина для развода, — сказал я.

Она удивилась:

— То есть как?

— Сами знаете. Изменили бы ему раз в десять больше — и квиты.

Надя засмеялась несколько настороженно. Сказала:

— Так бы мы далеко зашли. А работа в цирке требует, между прочим, хорошей спортивной формы.

К ночи похолодало. Когда мы вышли из «метро», ветер дул не со стороны моря, как прежде, а с каменистого русла реки, шумевшей за железнодорожным вокзалом. Река делала там полупетлю, заворачивала вправо и впадала в море рядом с высоким молом.

В годы войны вдоль реки и на молу стояли зенитки, прикрывая порт, нефтебазу и нефтеперегонный завод. Зенитки стояли и на горах. Но здесь, вдоль реки, их было особенно много, потому что именно за этими объектами охотились немецкие летчики. Не было налета, чтобы немецкий самолет не взорвался и не рухнул в море. И если ветер дул по руслу реки с гор, город не чувствовал запаха гари, пороха, нефти. Ветер с гор всегда бывал прохладным и свежим…

…Мы остановились у подъезда Нади Шакун. Я ощущал усталость, и мне хотелось скорее к себе, на нашу высокую улицу. Но Надя молчала, не прощалась, и я подумал, что, наверное, нужно поцеловать ее, как это принято. Но, с другой стороны, я помнил, что у нее есть муж, с которым она не развелась, и подъезд для нее пройденный этап. И еще — она интеллигентная женщина. Старше меня по возрасту, к тому же дочь уважаемого большого человека. Это Жанне можно было сказать:

— Пойдем к тебе, я хочу спать.

А перед Надей Шакун я стоял немой, как рыба, и тупо смотрел в темноту на точку далекого фонаря, раскачивающегося маятником.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала вдруг Надя, перейдя на «ты».

Будь светло, она непременно заметила бы, что я смутился.

— Интересно, — на всякий случай ответил я.

— В нашей судьбе есть по крайней мере три общих вещи, а может, пункта, неважно… И у тебя и у меня что-то было вчера. И у тебя и у меня пустота сегодня. И у тебя и у меня все надежды на завтра.

— Верно говоришь, — согласился я.

Я был уверен, что сейчас она возьмет меня за руку и поведет к себе. Я готов был спорить на это. Однако она только кивнула. Сказала:

— До свиданья, — и, не подав руки, скрылась в подъезде.

Подобно Онисиму, я почесал затылок и еще раз убедился, что совершенно не понимаю женщин.

Первый раз я обнаружил это в восьмом классе и очень удивился открытию, потому что к тому времени был убежден, что знаю и понимаю все на свете.

У нас в восьмом классе училась одна девчонка — Ира Ларионова. Отец ее был стармонач, по-простому — старший морской начальник. Капитан первого ранга. Ира была длинноногая, светловолосая и очень приятная на мордашку. И хотя она училась только в восьмом классе, за ней «стреляли» мальчишки из девятого-десятого класса и даже из других школ. Но Ира выглядела девочкой строгих правил, к тому же была не очень низкого мнения о себе. И усилия большинства мальчишек оказывались напрасными. Вокруг ее имени было больше трепа, чем дела.

Я никогда не «стрелял» за Ирой, потому что в то время увлекался спортом: ходил в секцию бокса и гонял футбольный мяч. Вдобавок Грибок выказывала мне свои симпатии, и все считали, что она моя девчонка.

Так вот, однажды, ранней весной, когда дни стояли уже солнечные, а ночи были еще холодные, поэтому днем всегда имелось достаточно воды и грязи, я после уроков задержался на несколько минут в классе, чтобы перевязать проволокой отскочившую на ботинке подошву. Когда я вышел в коридор, то увидел Иру Ларионову с портфелем, спокойно прохаживающуюся возле окна. Заметив меня, она нервно передернула плечиками, нахмурила брови, потом, словно приняв нелегкое решение, тяжело вздохнула и, поманив пальцем, сказала строго:

— Подойди.

— Чего тебе? — спросил я, соображая прежде всего, какую рвань натянуть себе на ноги, чтобы сбегать сегодня на стадион. Поле теперь наверняка просохло.

— Антон, — сказала Ира Ларионова, — ты единственный порядочный мальчишка в этой школе.

— Чего? — я насторожился. Кажется, втянул голову в плечи, ожидая подвоха.

— Я не могу выйти из школы, — она посмотрела в окно. — Вон стоит Лешка Житный. Он сказал, что побьет меня за то, что я не хочу с ним дружить.

Лешка Житный учился в девятом. И не у нас, а в железнодорожной школе на Сортировке. Хорошо играл в баскет, в футбол. А вообще был драчливый и наглый парень.

Я тоже посмотрел в окно. Лешка стоял у выхода из школы, небрежно опершись на постамент скульптуры юного пионера с горном. Лешка лузгал семечки, сплевывал себе под ноги. Рядом с ним стояли еще трое мальчишек с Сортировки. Одного звали Карапетом. Он был левым крайним в их школе, обладал хорошим ходом и обводкой. Двух других ребят я знал только в лицо: в футбол они не играли.