— Привет! — сказал я, как в бездну. Мне казалось, я не сижу, а плыву над столом. После всего того, что случилось десять минут назад между мной и Жанной, Витек представился мне величиной не более садового муравья.

— У тебя какие-то странные глаза, — сказал Витек, ощупывая меня подозрительным взглядом.

— Поработай полтора месяца в литейном цехе, посмотрим, какие глаза станут у твоей милости, — отозвалась Жанна, поставив на стол тарелку с овощами.

— Да, — вскинул голову Витек, — всякие там окиси. Как ни крути, здоровья они не прибавляют.

Я молчал и ухмылялся. Жанна за спиной Витька предупредительно поднесла палец к губам. Витек сел на кровать, потом откинулся на подушку и блаженно улыбнулся.

— Я полагаю, — говорил он, — нам пора серьезно обменяться взглядами по жизненно важным вопросам. Я уверен, ты прекрасный парень. Но тебе нужен руль, а вернее, штурман. И в этом нет ничего зазорного, потому что и руль и штурман нужны даже самому распрекрасному кораблю.

— Ты хочешь сказать, жизнь — это море, — подал голос я.

— Совершенно верно.

— А женщины — острова, где усталые корабли могут найти скупые минуты покоя.

— Почему ты заговорил о женщинах? — быстро спросил Витек, приподнявшись на локтях.

— Мне уже восемнадцать, — ответил я. И плюнул в форточку.

Форточка, естественно, располагалась высоко. Но все получилось удачно, словно бросок в баскетбольную корзину. Витек напрямик, стараясь, однако, не показывать заинтересованность, предложил:

— Если хочешь, вопрос о твоих возрастных потребностях мы можем обсудить и решить особо.

— Спасибо, — ответил я. — Все свои вопросы я решаю сам.

— С Грибком тоже?

— А что Грибок?

— Если решаешь сам, должен знать что.

— А, ты об этом, — сказал я, делая вид, что понимаю намек. Впрочем, эта фраза неверна: я не делал вид — я понял намек. Я не понял другое: он говорит о Грибке так, будто она принадлежала ему. В это я не верил. И не хотел верить. Но проявлять неосведомленность мне казалось позорным.

Своей ленивой и в подтексте циничной фразой я взял ее грехи на себя, вернее, соединил свои собственные с ее неведомыми. И это соединение позволило мне произнести фразу таким тоном, что у Баженова ни на секунду не возникло подозрение в моей неискренности, игре. И он, цокнув языком, вдруг осклабился в улыбке:

— Посмотри, по этой части ты молодой, но ранний.

— Стараемся, — ответил я.

— У вас все время глупости на языке, — сказала Жанна.

Грибок вошла бледная. То, что в ее жизни появился мужчина, можно было понять и без информации Жанны. Она скучающе удивилась мне, равнодушно оглядела Жанну и затрепетала, встретившись с пустым и наглым взглядом Баженова.

— Мне сегодня яхту обещали.

— Кто? — спросил я.

— Сослуживцы из общества спасения на водах…

— Докладывай, — обратился Витек к Даше.

— Пять, — глухо ответила она и тяжело опустилась на стул.

Не знаю, может, она села на стул самым нормальным образом. Но все пошло у меня перед глазами: и стол, и Грибок, и Баженов, я видел только вырез сарафана на груди Жанны. И помнил, как я целовал ее…

— Ты уже выпил? — спросила Грибок.

— Только пива.

— Жарко сегодня, — сказал Витек. — Одуреть можно и от пива.

— Перекусим и двинем на море, — решила Жанна.

— На женский пляж, — неожиданно заявил я.

Все трое посмотрели на меня по-разному: Витек с пониманием, Грибок с жалостью, Жанна с удивлением. Витек почесал затылок, поднял баллон, намереваясь налить пива в стакан. Сказал благодушно:

— Мне сегодня яхту обещали.

— Ты уже говорил об этом, — заметил я.

— И очень хорошо, — сказал Баженов. — Важно никогда не забывать о том, что тебе обещано…

Яхта пахнет смолой и мокрыми досками. И пеньковыми канатами пахнет казенная осводовская яхта. Полоса пляжа, изогнутая, пестрая, похожа на радугу. Радуга лежит на берегу, мочит босые ноги в теплой чистой воде и нежится самым настоящим образом.

— Что ты делаешь сегодня вечером? — тихо спрашиваю я Дашу.

— Не знаю.

— Давай встретимся в восемь у кинотеатра «Родина».

— Не знаю.

— Очень мне нравится твой ответ. Почему?

— Не знаю.

Майя Захаровна улыбалась непросто. Ее улыбки таили в себе значение, точно звуки в азбуке Морзе. Веселые морщинки, вдруг затемневшие на ее щеках, могли вселить в обыкновенное слово «здравствуйте» столько смысла, информации, что только успевай расшифровывать. Жаль, но последнее мог сделать далеко не каждый.

Она увидела меня из-за прилавка. Улыбнулась: «Ну и обормот ты — в школе не учишься, работу бросил». Я заморгал в ответ виновато и беспомощно.

В полумраке низкого, маленького «предбанника» — залом это помещение не назовешь ни при какой погоде — за столиком в дальнем углу, перебивая друг друга, разговаривали трое мужчин. Сидящий анфас дядька с веселыми усами — рукава линялой гимнастерки засучены — стучал ребром ладони по столу и монотонно повторял одно и то же слово:

— Терпение… Терпение… Терпение…

Я кивнул Майе Захаровне.

— А батя как? Совсем? — Она повертела пальцем возле виска.

— Периодами.

— Тогда жить можно, — сказала Майя Захаровна.

— Если с передыхом, то можно.

Она перегнулась через стойку, зашептала доверительно:

— Здесь на днях Заикин приходил. «Хванчкары» ему захотелось. Я и говорю: «Что же ты, любитель тонких вин, натворил? Человеку незапятнанную биографию испортил?» А он переминается с ноги на ногу, точно в туалет приспичило. И говорит мне, слышишь, мне говорит: «Торговля — это такое дело. За ней всякое случается». Это он говорит мне. Он знает, что такое торговля. А я не знаю.

За стеной на привокзальной площади хрюкнул репродуктор, потом пискляво заголосил:

— Поезд Краснодар — Адлер вышел с соседней станции и прибывает на второй путь.

— Сейчас начнется, — вздохнула Майя Захаровна. Спросила: — Шакун нем, как могила?

— Да.

— Корнилыч! — позвала Майя Захаровна.

Усатый дядька стукнул ребром ладони и, кинув на нее сердитый взгляд, сказал:

— Терпение!

— Заладил, словно попугай, одно и то же, — недовольно возразила Майя Захаровна. — Дело к тебе есть. Возьми парня на завод в ученики.

Усатый остановил на мне свои глубокие черные глаза. Спросил:

— Этот, что ли?

— Антоном его зовут.

— А кто он такой будет?

— Шуры Сорокиной сын. Продавщицы из второго магазина, которую посадили…

— Хороший человек была Шура, — мрачно сказал Корнилыч.

— Почему «была»? — спросил один из его друзей, горбоносый.

— Была человек, а теперча зэк.

— Перебрал ты, Корнилыч, — улыбнулась Майя Захаровна. Хорошо, Корнилыч не понял, что означала ее улыбка.

— Я никогда не перебираю, — сказал он с усилием. — Приходи, Антон, в понедельник. Без пяти семь. К проходной судоремонтного.

— Что это такое? — спросил Корнилыч, хитро прищурив правый глаз и напрягшись, словно для прыжка.

— Зубило, — спокойно ответил я.

Мы стояли возле длинного верстака, тянувшегося с одного края цеха в другой узкой дорогой, на которой тиски возвышались, как пирамиды.

— Так, — крякнул Корнилыч. — Ну а этот предмет какое название имеет?

Он подбросил на ладони железку, в общем-то похожую на зубило, однако имеющую более усложненную, изысканную форму.

Я пожал плечами.

— Это крейцмейсель. Повтори, — назидательно сказал Корнилыч.

— Крейцмейсель.

— Вот и хорошо… — Корнилыч удовлетворенно кивнул. Распахнул полы халата, вынул из заднего кармана бумажник, широкий и потертый. В бумажнике в особом отделении оказалась фотография, на которой был снят Корнилыч молодым еще человеком, в черном халате, с молотком и крейцмейселем в руке. — Тысяча девятьсот пятнадцатый год. Восемнадцать лет мне тогда было. Как тебе сейчас.

— Мне восемнадцать только через шесть месяцев будет, — возразил я.