Дерзки, ох, дерзки... Привыкли в тайге-то на промысле потайном с хозяином накоротке. Хорошо хоть, что и там их таился, вроде и много знают, а толком-то ничего и не видели. Ни чертежу, ни золота. Вот сейчас с делом покончить, а потом и их убрать подале, чтоб не сыскал никто никогда... Окоротить!

Достав из шкапа книгу, что прадедом еще была заведена, писали в которую на чистых полях памяти достойное, перевернул тяжелую, медью желтой оправленную доску, перелистал верхние листы до последней записи и, выбрав перо, записал заранее придуманное:

«Ключ ко злату под камень спрятал,

Коль найти ума достанет, то и злато твое станет».

Легли строчки под словами о строительстве брандмауэра, которое начал как раз пять лет назад, перед тем как Тимошке проклятому объявиться. Потом уже не до строительства было. Но теперь ничего, даст бог — окончим. Завтра уж и каменщики придут, кирпич привезен, известь нажжена.

Поймет ли сын? Даст бог, поймет. И про камень, и про брандмауэр...

Подумав немного, снова окунул Поликарп Филатьевич изгрызенное растрепанное перо в бронзовую чернильницу и приписал ниже:

«Прости мя, господи, в грехе смертном».

И подписал:

«Поликарп Филатьев, сын Олин, лета 1848, августа одиннадцатого дни».

Последнее получилось внезапно, как бы даже само собой, и Поликарп Филатьевич подумал погодя, не зачеркнуть ли, не вымарать слова о грехе, но только махнул рукой и, подчиняясь тому же порыву, перелистнул всю книгу до нижней доски. Здесь, на последних, специально вшитых чистых листах, в синодике фамильном, где поименно перечислены были все Олины, умершие за двести почти лет, за именем матери своей, Манефы Карповны, приписал:

«Убиенный безвинно Тимофей, — замер на минуту и завершил: — Сычев. Сентября тринадцатого 1843 году».

Помолившись и спрятав Библию обратно, спустился в кассу.

Там, отперев денежный ящик, достал ларец устюжской работы, окованный черным просечным железом, в котором хранил все, с золотом связанное. Выложил на стол кожаный мешочек с самородками, что еще от Тимохи достались, второй мешочек поменьше, уместивший в свое нутро весь песок, что намыли на Кутае за пять лет, обе холстинки с каторжанскими чертежами, свои пометы на листе бумаги — где какие закопушки рыли и сколь песку с них взяли, грамотку на ловли вишерские.

Распахнул кошели и на грамотку развернутую все из них вытряхнул бережно, опасаясь хоть одну золотнику, таким трудом и лихом добытую, наземь обронить. Не шибко получилось — всего-то фунтов пять с небольшим. С Тимохиным вместе... С рыбы-то вишерской, хоть и в убыток, а поди за эти годы не менее выручили.

Водил пальцем по бумаге, катал жесткие крупинки и усмехался. Пора... Пора завершать...

В дверь стукнули. Прикрыв бумагу суконной тряпицей, которую подкладывал, когда деньги считал, отпер. На пороге стоял Ленька.

— В Покчу-то ехать?

Взгляд его скользнул по столу и замер на ларце. Его Ленька хорошо знал — сам не раз собственноручно в возок или телегу укладывал, как на Кутай отправлялись, не раз видел, как доставал из него бумаги Поликарп Филатьевич, как прятал обратно, запирал на ключ, который носил всегда рядом с крестом. Приметил и тряпицу, и то, что топорщилось под ней, и высунувшийся уголок кожаного кошеля...

— Так как же, запрягать?

— Запрягай, запрягай! Да Лазаря возьми. И еще Савелия. — Заметил хозяин взгляд работника. — Да побыстрее поворачивайтесь! Ну?!

— Может, завтра лучше, поутречку? Ведь темно уже, а там еще и нагружать надо!

— Я те дам поутречку! Ну, давай!

И снова сел за стол, слушал, как застучали копыта да загремели шины по плитам. Выглянул, приотворив дверь самую малость, — уносила телега за ворота троих. Усмехнулся.

Достал заранее запасенную бросовую корчажку — она третий день как была сюда принесена и стояла, дожидаясь, за ящиком. Ссыпал аккуратно все, до последней песчинки, в кошели, уложил на самое дно, сверху тряпицы Тимохины да свои бумаги — все, что прежде в ларце было.

Накрыл корчажку глиняной плошкой, обвязал плотно в несколько слоев холстиной смоленой, над свечами поводил, а когда завершил, преклонил колени.

Долго молился, шевелил губами. Во дворе засмеркалось совсем, когда вышел с пеленутой корчажкой за амбары, куда возили сегодня бутовый камень да кирпич на брандмауэр. Спустился в приготовленную на завтра траншею, прошел туда, где смыкалась она со старой, дедом еще строенной стеной, вынул две нижние плиты в фундаменте ее, заранее раскачанные. За ними ниша сухая известковая — войдет туда корчажка и от чужих глаз схоронится...

Сидел потом подле каменной стены на бревнах, глядел, как проступают звезды, как срываются они порой и резво катятся вниз, сгорая и унося с собой грешные христианские души. И покой наполнил его, впервые за столько дней и ночей мир снизошел, словно ангел, мимо пролетая, невзначай крылом коснулся. А может и взначай. Как знать... Как ведь жил славно, пока с каторжанцем дорожки не схлестнулись! Ввел во искус, как сатана. А вдруг и послан был сатаной?

А коли и сатаной? Есть тогда на нем грех аль нет? Может, и не худое дело сотворил вовсе, а богоугодное? И отчего так полегчало? Что золотишко в землю обратно, откуда и взялось, положил? К диаволу? А как выроют потом? Сын-то... Опять проклятье? Не должно. Тимошкиной крови на нем нет.

«Аз воздам!»

Вот только самому удержаться, не вырыть обратно по весне да на Кутай боле не налаживаться. А может, и не сюда его, а в воду? Достать обратно да к Колве, к амбарам? Чтоб вовек искусу не было, чтоб не вводил боле во грех нечистый.

Возвращался в дом, как стемнело совсем. Благостью налилось сердце, не сосала уже, не жгла пустота в груди. Наоборот даже — легкостью необыкновенной исполнились тело и душа, не шел, летел ровно; и, чудилось, Он тоже радовался за него, и невидимые в темноте ясные глаза мудро и ласково взирали сверху с воздусей небесных...

Государственный архив

Пермской области.

Фонд 76, опись 4,

дело 45, лист 273.

(Копия)

Господину исправнику

Управы благочиния.

Имею честь донести по делу обнаружения мертваго тела купца Олина Поликарпа Филатьевича нижеследующее: оное тело было найдено, связанное вожжами, в кассе собственного дома купца Олина поутру двенадцатого августа после заутрени. Избитое и истыканное ножом тело лежало на полу в крови и рядом был кистень, который совместно с вожжами препровожден в участок. В кассе украдены все деньги и замок на сундуке, где оные хранились, сломан. Из дворни Олиных пропали неизвестно куда кучер Ленька Фроловых и работник Лазарь Калинин, кои, видимо, и совершили означенное убийство купца Олина и скрылись с похищенными деньгами. Сие обстоятельство подтверждается тем, что по рассказам тех же дворовых людей вожжи взяты из упряжи Леньки Фроловых, а кистень был Калинина.

Августа 13 дня, 1848 году

Снова два дня вылетели. Так надеялся раньше закончить, хоть несколько часов по городу побродить, посмотреть, а то стыдно сказать — неделю уже здесь, а ничего и не видел, ребята засмеют. Побродишь тут, когда ничего не ясно. С утра еще подполковник с сюрпризами... Версия его была неожиданна, но заманчива. Он даже Малышеву повесткой вызвал.

Та уж сидела на диванчике перед кабинетом Куницына. Вид у нее был не такой бодрый, как при прежних встречах, лицо слегка осунулось, красивые энергичные скулы обрисовались еще резче; сидеть она старалась свободно, даже ногу на ногу забросила, натянув туго край юбки на колено, но в позе были и скованность, и напряжение, и ожидание неприятного. Увидев Кологривова, вскинула и без того большие, а тут вовсе бездонные глаза, в которых копились слезы, тревога и страх. Мгновения этого она ждала, готовилась, но застало оно ее все же внезапно, врасплох. Виктор знал, что сохранить присутствие духа здесь, в милиции, если совесть не совсем чиста, могут очень и очень немногие, как правило, весьма опытные «клиенты», за душами которых накоплено столько, что уж и сами души покрылись коркой безразличия ко всему, в том числе и к собственной судьбе; даже профессиональные актеры, он сам это наблюдал, с трудом изображали равнодушие в этих стенах.