— Вот! — выдохнула она, — нашла!

Александр Григорьевич забрал у нее фолиант, осторожно водрузил на стол, откинул медные, потемневшие от времени застежки и бережно начал листать желтые толстые страницы. Минуту спустя, прочел:

— «Благославлением божиим августа одиннадцатого дни одна тысяча осемьсот сорок восьмого продолжено бысть строение стены каменной, иже зовомо брандмауэр, какова защита есть от стихии огненной и кары божией животам нашим».

Никитин пересел с дивана на стоящий подле стола свободный стул и склонился над книгой.

— Можно взглянуть?

— Любопытствуете? Пожалуйста, — и Вилесов развернул тяжелый том так, чтобы Никитину было удобнее.

Но прочесть в книге Евгений Александрович ничего не смог. Широкие листы ее посредине были плотно заполнены убористыми строчками, ни слов, ни букв в которых Никитину узнать не удалось, как ни вглядывался. Отдельные закорючки в строках выбивались из рядов, нависали над ними сверху, либо, наоборот, подпирали снизу. Сбоку, на широких полях книги, столбиками были сделаны другие записи, больше похожие на русские, и, приглядевшись, Евгений Александрович даже разобрал несколько слов: «милость», «благословляю» и «усопшего».

— На каком языке? — спросил наконец, ткнув в основной текст.

— На русском, Женечка, на русском! Полуустав шестнадцатого века, — ответила Галина Петровна. — Что, родную речь не признал? Вот так наши предки и изъяснялись!

— На русском? — изумился Никитин. — А ну-ка, прочти здесь.

— «Ночами на ложе я искала любимого сердцем, я искала его, не находила. Встану, обойду я город, поищу любимого сердцем».

— Что это?

— Ветхий завет, Женечка!

— Но это же, вроде, из Библии?

— Ну да, часть ее.

— Странно. Такие слова, о любви...

— Это Песнь Песней Соломоновых, Женечка! Классика мировой культуры. Библия не молитвенник — фольклор, народное творчество.

— Это олинская книга?

— Ну да. Читали ее на сон грядущий, деток по ней учили.

— А о брандмауэре где?

— А вот, на полях. Видишь, какие широкие, Олины с начала семнадцатого века стали здесь делать разные пометки о своих важных делах. Может, не всегда бумага свободная была под рукой, а может, специально, потомкам в назидание, книга-то им больше трехсот лет служила.

— И много таких записей?

— Около сотни, правда, Александр Григорьевич?

— Вместе с владельческими восемьдесят четыре записи.

— Здорово! — удивился Никитин. — И о чем они тут писали?

— Да обо всем, — Галина Петровна указала на короткий ряд строчек, которые безуспешно пытался прочитать Евгений Александрович: — «Укрепи господи душу раба своего в силе и мужестве, отведи искус и гордыню зло сущее».

— А это? — указал Никитин на следующий столбец, заполненный другим, размашистым и мягким, а оттого еще более путаным, почерком.

— «Августа одиннадцатого дни одна тысяча осемьсот сорок восьмого года злыи смертию безпокаянно преставися злодейством и душегубством Поликарп Филатьевич Олин. Помяни, господи, душу раба своего».

— А это что за стихи?

— Вирши: «Ключик к злату под камень спрятал, коль ума найти достанет, все богатство твое станет».

— Что это значит?

— Бог его знает! Любили предки свои мысли в завлекательную форму облекать. А тут еще и в стихах.

— Хватит тебе о купце, — оборвал Никитина Лызин. — Успеешь. Скажите-ка, Александр Григорьевич, чем знаменит этот Кутай? Почему Боев о нем мог спрашивать?

— Чем знаменит? — переспросил директор. — Железом своим, заводы там были, да еще, пожалуй, золотом.

— Золотом?! — вскинулся Никитин, все еще листавший книгу. — Ну и история! Куда ни ступи, всюду золото! Не Чердынь, а Монте-Карло или Клондайк!

— Ну, золота-то там, положим, немного было. Да вот, вы почитайте записки Белицкого, пермского краеведа прошлого века.

Не вставая с места, Вилесов достал из стоявшего возле стола книжного шкафа тонкую синюю брошюру, раскрыл на знакомом месте и передал Лызину.

— Да... эпопея, — протянул тот, пробежав ее быстро глазами. — Я ее возьму у вас временно. Ну, а еще какие-нибудь свидетельства об этом золоте имеются?

— Да есть еще... Но тоже неясные.

Вилесов выдвинул один из ящиков стола, извлек из него толстую картонную папку, развязал и, быстренько перебрав лежащие в ней листочки, протянул один из них Лызину:

— Вот, прочти, рапорт Кутайского волисполкома.

Лызин долго и внимательно изучал узкий и длинный листок, видимо вырванный из амбарной книги. Неровные строчки выцветших бледно-фиолетовых чернил на нем пересекали жирные линии граф и слова в верхней их части: «Складъ», «Реестръ», «Счетъ». Потом протянул бумагу товарищу, вздохнул громко и протяжно и спросил:

— Это все?

— Да нет. Есть еще краткие письма в переписке уисполкома, сейчас принесу. Но в них тоже ничего не понять... — И Вилесов вышел за дверь.

Чердынский краеведческий музей.

№ 268/12, лист 82.

(Копия)

По вашему запросу об имевшем место инциденте в Кутайской волости сообщаю следующее: ноября месяца на Филиппов день с верховий Кутая прискакал раненый конный милиционер Чистякин и сказал, что на них, конный разъезд разведки, напали близко от бывшего Кутайского завода неизвестно какие люди, а им сказали, что губисполкомом посланы на заводы, мандаты имеют, обстреляли их, товарищей его, Копылова и Ванькова, убили, а его ранили.

Мы туда посылали нашего милиционера, третьего дня он вернулся и сказал, что там же, на Кутае, бандиты сожгли деревню Махнево в 5 дворов и жителей всех убили и сожгли, один дед Стафей остался, но и тот ничего не видел, в тайге был, белковал. Еще он за заводами брошенный стан видел, где Чистякина ранили. Про бандитов этих у нас разное говорят. Кто говорит, что это олинские людишки, золото моют, будто и самого там недавно видели, а кто говорит, что англичане это — из-за Камня разведкой пришли. Самим нам того не разведать, людей нет. Солдаты-то у нас только милиционер Якушкин да я, а я инвалид войны, какой от меня прок. Вы бы сами сюда, товарищ комиссар, приехали или людей прислали. А то еще и вогуличи на прошлой неделе пришли, говорят, за Камнем белогвардейцев много, сюда собираются, их хотели заставить тропы показывать, но они сбежали и оленей бросили. Не знаю, правду, нет говорят, но я велел им не болтать, панику не сеять. А если поедете к нам, то бы мануфактуры сколько привезли, керосину и газет.

Комиссар был юн, строен, затянут в ремни. Еще он был зол. Очень зол. Это остро чуял сидящий перед ним на скрипучем венском стуле бывший купец, а теперь гражданин, Николай Васильевич Олин. Контра недобитая, змея хитрая и враг, по глубокому убеждению сердитого комиссара.

Комиссар мерз. Часто поводил плечами под тонким сукном гимнастерки, подходил к печи и припадал к ней грудью, обнимал, распластывал тонкие длинные пальцы по глянцевитым изразцам, замирал на мгновение, блаженно закрыв глаза и постанывая тихо, потом отрывался разом и снова начинал мерить комнату широкими шагами, сверкать страшными темными глазищами.

«Господи, богородица пречистая, заступница наша, пронеси и помилуй, прости, господи, грехи мои! — молился бывший купец. — У, ирод окаянный, семя антихристово, нет на тебя погибели!»

Ему было жарко и дурно в этой, до звона натопленной комнате. Пот щекотными каплями копился в волосьях над ушами, в густой бороде, крупными градинами осыпал лоб, струился меж лопаток. Но ни достать платок, ни даже расстегнуть поддевку он не решался, опасаясь комиссара. Бешеный он, бешеный и есть! Что в голову стукнет, не угадаешь, начнет опять наган свой цапать, беда!