— Сейчас не боитесь?
— За нее боюсь. И за детей. А мне что... Я мужик. Но Хозяин этот, если в самом деле он есть, человек страшный. Я ведь не один у них такой. Петров Мишка, прораб, тоже, оказывается, у них был, а когда захотел уйти — избили на улице. Страшно били. Пацаны пьяные ногами топтали — два перелома, сотрясение, полгода в больнице... Милиция, вы уж извините, считала, что хулиганы простые, не нашли никого, а он потом мне сказал — шепнули ему тогда — от Хозяина гостинчик. Потому и боялся за Машу.
— А как вы с Хозяином договаривались? Через посредников?
— Сначала жучки всякие вертелись, ну вроде тех, что у мебельных да хозяйственных трутся, они передавали. Потом по телефону. Да и то звонили другие, лишь говорили — «от Хозяина».
— А деньги?
— Деньги на сберкнижку клали.
— Понятно. Больше ничего о Хозяине не знаете?
— Нет.
— Владимир Васильевич, я задам еще несколько вопросов, пусть они вас не обижают. Мне нужно знать.
— Спрашивайте.
— Почему вы решили ко мне прийти?
— Вспомнил Хозяина. Ханыга от него мог приехать. А с ним кончать надо, может, кто мою судьбу не повторит.
— Почему не обратились, как положено по уставу, подкинули записку?
— Думаете, боюсь? Нет! Здесь своя этика, мне с этими людьми работать, а плохо работать я не люблю.
— Каким образом записка оказалась в книге?
— На это ответить не могу, не моя тайна. Но ничего криминального тут нет, гарантирую.
— Если понадобится, расскажете подробно о всех контактах с людьми Хозяина?
— Расскажу. — Югов говорил твердо, смотрел прямо и открыто.
— Протокол подпишете?
— Подпишу.
Когда все было закончено, Никитин встал и протянул Югову руку:
— Спасибо.
— Что вы, — Югов дернулся болезненно, пожал руку торопливо и неловко.
— Может, у вас есть какие-нибудь просьбы?
— Нет. — Югов вышел.
Через полчаса вся полученная от него информация и данные на Ханыгу-Королева были переданы в Пермь полковнику. Самому Никитину предстояло перелистать оставшиеся папки, а также заняться линией «Югов», поскольку не исключалась дезинформация, попытка увести следствие в сторону.
Пермское областное УВД.
УГРО.
Согласно ориентировке № 8675/282 от 21 июня 1974 года и дополнительной информации от 5 июля сообщаем, что инспектором ОБХСС горотдела Свердловска Кутиным В. Г. был задержан зубной техник Тулов М. В., у которого при обыске был обнаружен золотой песок общим весом 139,2 г и самородок весом 56,62 г. Согласно показаниям Тулова, золото было сдано ему на экспертизу гражданином Филимоновым П. И. с целью определения химического состава и возможности дальнейшего использования — изготовления из песка слитков. Тулову Филимонов сообщил, что золото досталось ему по наследству, но не исключено в будущем поступление его в крупных размерах. Угрожал Тулову расправой, если тот расскажет о золоте.
Филимонов Петр Иванович, 1939 года рождения, русский, профессия — автомеханик. В деятельности преступного характера раньше не замечался. У Тулова в прошлом году ставил золотые коронки.
В настоящее время Тулов содержится под арестом, за Филимоновым установлено наблюдение.
Золото находится на экспертизе в Свердловской НИЛСЭ.
16. 07. 74
УВД Свердловского горисполкома.
9. Олин Поликарп Филатьевич. 11 августа 1848 г., г. Чердынь.
Он снова стоял у окна, распахнутого на заколвинские дали, снова упирался невидящим взглядом в синюю громаду Полюд-камня, часто и шумно вдыхал остывающий, сухими травами и хвоей взбодренный воздух... Помыслы уносились в заречный таежный простор, за плавящиеся в вечернем мареве хребты, туда, где сжимают горы петляющую Вишеру-реку и прильнувший к ней Кутай, где исходил он, излазил все островки, овражки и обмыски, где крепко схоронилось от глаз проклятое золото, иссушившее душу...
Постарел Поликарп Филатьевич, за пять годков на двадцать лет постарел. Густые темно-русые прежде кудри, вытянувшись и поредев, сивыми прядями висели по сторонам лица, прикрывая дряблую темную кожу худой шеи; истонченная вытершаяся борода сползла со скул, открыв запавшие щеки, синие глаза вылиняли и потухли. Ни желания, ни страсти, ни жадности в них уже не было, даже о золоте думалось равнодушно и отрешенно, с утихшей давней болью в груди.
Так и не далось... А сколь трудов, сколь изветов напрасных да ябед принял через него? Никто того не знает, не ведает. Вот он, грех-от смертный, наказание божие, достиг-таки каторжанец беглый, смертию своей достиг, спрятал все в землю, за собой увел. И теперь сам там ждет. Недолго, видно, ждать-то осталось, сгорела дотла на жарком золотом огне душа человеческая. Да и не только душа...
Коли не страх, то поди давно бы там уже был, лизал сковороды. «По заслугам аз воздам!» Устал жить Поликарп Филатьевич. Устал надеяться и искать. Ждать и свечки во прощение ставить, молить ночами всевидящего...
«Аз воздам!»
Пять годков каждое лето самолично снаряжался с работниками — Лазарем и Ленькой — на Кутай. Дорогу целую проторили, становище срубили. Ловлю рыбную откупил на Вишере и по Кутаю, чтоб с толку сбить. Да разве такое утаишь? Прознал все же народец про золото его; загомонили, зашушукались, перьями заскрипели! Сколь ревизоров-то перебывало? И из канцелярии, и из губернии, один даже из Санкт-Питербургу! Нюхали, лазали всюду, питербуржец-то сам пробы брал. Какой от них разор! Экие лапы загребущие! Одно слово — душонки сутяжные, чиновничьи.
А и без них лиха немало. Одни откупа рыбные, артели фальшивые во сколь обошлись? Да и от дел отошел совсем, торговлишку забросил. А приказчики разве сладят?
И душу християнскую безвинно загубил...
«Аз воздам!»
А коли б не загубил, отпустил бы тогда Тимоху с богом?! Глядишь, и объявилось бы золотишко. Ведь оно все время рядом. Все ему знать подавало — тут я! А не возьмешь. Где ни копни — всюду блестит, манит, во всякой лопате почти.
Да толку-то что? Блестеть блестит, да в руки нейдет. Скрылась Тимохина жила, в землю ушла, заклял ее, видно, каторжанец. Понапрасну кровь пролил...
«Аз воздам!»
Напротив окна на звоннице Иоанна Богослова брякнули в колокола. Стая ворон снялась с засиженного купола и, каркая, кругом облетела собор, расселась на могилах. Звонили к вечерне. Поликарп Филатьевич скользнул рассеянным взглядом по крыше церкви, звонному ярусу, фигурке оборвыша-мальчонки, сторожева внука, что упоенно и натужно рвал узловатую веревку, раскачивал колокол, налегая худеньким тельцем на ржавые перила.
Перекрестившись на узорчатый крест и бормоча, как молитву, «Аз воздам, аз воздам!», отошел к столу. Решение пришло давно. Он знал, что надо остановиться, пока еще не все хозяйство порушено, пока еще можно остановиться, есть еще, что остановить.
Жаль, что сын мал — двенадцатый год. Ни рассказать, ни показать... Все ж этим летом, когда пришла мысль остановиться, взял мальца с собой. Ничего не говорил и ничего особо не показывал, но видел — замечает, запоминает, может, удачливей будет. Достанет Тимохино золото, на нем крови нет. А коли не он, то его сын или внук, у кого доспеет ума. Но непременно Олин! Другим золота его не видать!
А самому, видно, заказано накрепко. Хорошо бы, конечно, самому рассказать, как подрастет. Да не знаешь, успеешь ли? Под богом ходим, да с таким-то грехом... Которую уже ночь приходит Тимоха. Ничего не говорит, встанет у двери, в углу, весь кровью залитый, и молчит, молчит. Да головой порой вот так кивает. И такой тут ужас — ни крикнуть, ни на помощь позвать...
Уж сколько молебнов отслужил, часовню на крови поставил, а он все ходит!
И все к нему идет. Ни к Леньке, ни к Лазарю поди не заглядывал, хотя не он же — они били. А он-то и не велел вовсе. Думал, правда, надеялся, когда вослед их посылал, себе в том признаться боялся, но ведь не велел! А и сами работнички волками глядеть стали, может, почуяли, что́ он решил схоронить, что не видать им никакого золота?
