Зачем выхаживала того, на кого теперь и смотреть не хочешь?

Эмоции словно в котле кипят. Так много не сказано за эти годы! Это так странно и обидно — быть одновременно и вместе, и врозь!

Почему ты никогда не подходишь близко человеком, не зверем?

Почему ты никогда не улыбаешься человеку?

Это как будто натягивает что-то внутри. И появляется глупая обида. И хочется сказать колкое. И приходится молчать и хмурится, чтобы не обидеть злым словом.

Никогда не улыбаешься. Только хмуришься и лопочешь что-то на своем тарабарском себе под нос. Да так грозно, что подойти страшно.

Мне кажется, я такая обуза! И вся эта затея осесть, завести лавку — лишь благодарность за лечения, ставшая цепью, на которую ты посадил себя сам.

Мне кажется, я так нелеп! И стоит шагнуть вперёд, коснуться этих странных косичек, и ты поймёшь, что к чему, и нахмуришься ещё сильнее. Это так странно — бояться резкого слова или пощёчины, которые будут непременно, когда ты наконец догадаешься, что эта забота, это вечное "присмотрю за тобой" — не обычное благородство.

Это так странно — чувствовать лишь холодную заботу с твоей стороны и ничего больше. Ни капельки — сверх этого.

Движения раздраженные, резкие. Один комок эмоций трусливо идёт мимо стола — забиться в угол, другой — от плиты к столу с кастрюлей, в полутемной комнате они сталкиваются, и чувства наконец обретают словесное выражение. Зверь прижимает уши и покорно сносит фразы, хлестающие сильнее реальной плети. Он знает, о чем думает, он может так сравнивать. Девушка-из-ниоткуда, странная даже для южанки, браниться на незнакомом языке. И от этого кажется все более далёкой. А потом, неудовлетворенная эффектом, переходит на понятную речь.

Стоит потянуть немного вот тут и тут. И эту нить. Пусть говорит, как есть.

И она говорит. Бранится и говорит. Что он дурак. Что зря полез тогда защищать — она бы справилась, просто испугалась и не сразу сообразила, что делать. А сегодня зачем влез — совсем непонятно. И теперь его дурака точно повесят. Или посадят на кол. Или ещё что похуже сделают. А как ей дальше жить без него, он не думает. Он вообще о ней не думает. Ходит холодный такой, неприступный, подойти лишний раз боязно. Господин "Я-все-могу". Живёт ее тенью, встречает-провожает, за спиной прячется, а что ей с того? С этой лавки, с этих людей, даже с его провожаний? Шел бы рядом хотя бы, а не в кустах прятался! Ей плевать на все. И на всех. Только бы шкура его была цела. Дурака такого.

И зверь искрит. Весь — комок огненной радости. Зыбкая, хрупкая, невесомая, она заставляет прижатые к голове уши распрямиться, тело — сменить форму, и вот уже человеческие руки неуверенно тянутся к девичьим плечам, чтобы обнять. И буря перерастет в иное, и будет собрана наутро повозка, и будет степная дорога, но все это такие мелочи, если держаться за руки… Марина сказала бы точно, она многое знала наперед, она глядит дальше и видит больше. Но здесь и так всё ясно.

Тьма течет по городу, словно волна, умывает лица, смывает маски. И прячась во тьме, по улицам ходит Зверь. Не тот, который обращается в лохматое нечто. Этот имеет человеческое лицо и шерсти на нем нет, но нутро у него — яма с кольями. Он умный, он знает, что охотиться рано, но не может ждать. Его ведёт свое-чужое. Беда? Какая, где, чья? Почему чужая беда — его? Что ему нужно? Ему нужно новое… Нужно попробовать ещё. Столько было вариантов! Этот должен подойти точно!

Могущество. Его отголоски мешаются с беспомощностью. Выбор есть, но выбора нет. Если потянуть здесь — клубок распадается на самые разные нити, но вот сожаления нет. И вины — тоже. А значит, нет шанса ни у убийцы, ни у города. Его тень — огромная, черная, накрывает город. Он знает, куда идёт. Он знает, как сделать так, чтобы не вызвать подозрений. Есть только одна беда, одно препятствие, но и она устранима.

Следом скользит по земле другая тень. Она мельче, она вся какая-то скукоженная, кривая, нити в ней настолько перепутаны, что невозможно отделить одну от другой, не порвав. Но если присмотреться, не трогая… Что же тут? Ах, какая вкусная ненависть внутри! Вот здесь краешек мелькнул! Но… к самому себе? Сколько на нее намотано! Презрение, страх, жалость, обида, одиночество, тревога, отвращение, боль, зависть, усталость, печаль, ярость, безысходность, гнев, бессилие, грусть, стыд… Все это так смешалось, что и общий цвет выходит какой-то грязный, и запах, словно от помоев… Но есть… Что-то есть за этим ещё… Невидимое… Совсем незначительное… Зёрнышко, утонувшие в болоте — и не умрет, и не прорастет.

Город спит, но живет. Зверь никуда не ходит, он только ждёт. Тень с зёрнышком, которое так и не удалось рассмотреть за грязным комом, околачивается рядом. Этот человек ничего не делает, только сам себя пожирает изнутри. Тяга к саморазрушению настолько сильна, отторжение себя самого настолько серьезно, что это уже больше похоже на болезнь. Вот бы увидеть лицо, до чего же любопытно! Но, как назло, рядом нет зеркал…

Город спит. Осторожно пробирается по его улицам тот, кто меняет лица. О, он совсем другой! Цельный, плотно сбитый, крепкий, знающий, чего хочет. Его нити-эмоции четкие, яркие, ничего лишнего. Сосредоточен, не глуп, основное желание — нажить состояние, занять определенное положение. Карьера — хороший способ. Главное выполнять, что говорят, и молчать. Что там ещё, под этими нитями? А, вот и истинное лицо! Ему это нравится! Нравится притворяться, играть, врать. Это даёт ему чувство превосходства над другими, осознание собственной значимости. Он знает истину, другие — только то, что он им позволяет видеть.

Кто ещё не спит этой безумной ночью? Старик с подагрой, мать, укачивающая ребенка, влюбленный в девочку-соседку подросток… Все не то! Это случайные люди, чужие. Не те! Больная старуха, дописывающий статью газетчик…

Маленькая душная комната. Дрожит свеча, капает воск — главное, чтоб не на книгу! Гость, вошедший без стука, словоохотлив и красноречив. Бумага, чернила, кривые буквы.

Испуг. Понимание. Безысходность. Покорность. Ярость. Страх.

Этот маленький комок уходит. Растворяется среди улиц города — никто не найдет! Она догадалась, что никто не найдет, никогда, но что она может сделать? Только ждать.

Предрассветные сумерки съедают мужчину, девочку, город со всеми его жителями — бедными и богатыми, беспокойными и мирно спящими. Расползается холодный утренний туман, пробирается в открытые окна, кусает холодными зубами все, что не укрыто одеялом.

Если бы существовал только он — почти знакомо.

Почти.

Грохочет посуда. Димитрий просыпается. Лежит несколько мгновений на кровати, уставившись в потолок пустым взглядом, а потом подрывается.

Он безумен? Пусть. Пусть будет так. Как он был бы счастлив, если бы было так! Если бы все увиденное было неправдой. Мороком, ложью, выдумкой больного воображения.

Но он знает, что врёт себе. И он спешит. Собирается очень быстро, но тщательно. Сбегает вниз по ступенькам, едва поздоровавшись с Властой, толкает дверь, ныряет в холодный утренний туман.

Он точно знает, что будет ещё одна жертва. Уже есть.

На этот раз это ребенок.

Фигура у входа в здание службы охраны правопорядка сначала показалась Димитрию полумифической, сотканной из сумерек горгульей. Потом неизвестный поднял лицо — и сыщик рассмотрел девушку. Она сидела прямо на ступеньках, обнимая колени. Было непонятно, где заканчивается туман и начинается светлое платье нежданной просительницы. То, что незнакомка будет что-то просить, он не сомневался. Лицо заплаканное, губы искусаны до крови, платье из дорогой ткани, но лёгкое, домашнее, на плечах — темная "простонародная" шаль, совсем неподходящая такой даме. Схватила, опомнившись, уже выбегая из дома? Или сунула в руки сострадательная служанка?

Димитрию очень хотелось ругаться, но он только устало произнес: