– Отметелили их на Тверской так, что до сих пор, наверное, отлёживаются. Сначала при выходе с Маяковской им дубинками всыпали, а затем окружили прорвавшихся – и ещё, – рассказывал он, злорадно посмеиваясь. – Жаль, стадиона поблизости не нашлось. А-то можно было на него их прямо строем гнать, как в Чили.

Повод для их встречи был печальный – Винер зашёл к Павлу Федосеевичу с соболезнованиями. Разговор предсказуемо свернул на политику – долго говорить о житейском не имел охоты ни тот, ни другой. Расположившись на диване в большой комнате ештокинской квартиры, прихлёбывая выставленный Павлом Федосеевичем коньяк, Винер с жестоким блеском в глазах смаковал подробности: как авангард собравшейся на площади Маяковского колонны выманили на Тверскую, специально создав в омоновском кордоне брешь, как потом молотили двинувшихся по улице демонстрантов дубинками, как отсекали цепями группы прорвавшихся.

– По всей мостовой валялись клочья их красных тряпок, – всхохатывал Винер, охмелев и забыв про траур в доме Ештокиных. – Будто красные пододеяльники по всей Тверской разодрали.

– Вы прямо лично всё это наблюдали? – спросил Павел Федосеевич.

– Я как член депутатской комиссии общался с чинами из ГУВД, смотрел отснятые оперативные съёмки. Вы бы знали, какую взбучку генералам задали за то, что девятого числа Анпилова с его сборищами к Кремлю допустили! И московская мэрия, и мы – депутаты. Только пух летел! Ну они всё поняли, соответственно. Исправились, – и Винер захихикал, подмигивая.

Томимый сомнениями, Павел Федосеевич спросил:

– Думаете, не будет больше антиельцинских демонстраций?

– Ещё попробуют – ещё получат, – отрезал Винер, сразу став серьёзным. – Быдло должно усвоить, что значит неподчинение власти.

– Знаете, Евгений, вы не очень-то фанфароньте, – Павел Федосеевич зачесал за ухом. – Наш провинциальный люд меня в последнее время пугать начинает. Такие, как Анпилов, много кого за собой могут увлечь. У нас-то в Кузнецове…

– В Ростиславле, – поправил Винер.

– Да, в Ростиславле… У нас-то в Ростиславле брожение нешуточное пошло. Как цены отпустили, так каждый второй настроился против реформ. Теперь не то, что год назад, когда Ельцина на руках в Кремль готовы были нести. В области, особенно, где поглуше – там вообще совок дремучий. С людьми прямо разговаривать невозможно. Такое несут…

Винер положил ногу на ногу, поднёс к губам рюмку.

– Ты это бухтение близко к сердцу не принимай. Главное – в Москве митинговую волну сбить. Уж поверь, мы в столице всем этим Тереховым и Анпиловым безнаказанно шататься по улицам не позволим. Позиция правительства, мэрии, депутатов едина. Министр МВД Ерин Борису Николаевичу твёрдо обещал, что всю эту нарождающуюся митинговщину задавит на корню.

Уверенность Винера благотворно подействовала на Павла Федосеевича, но он всё же поинтересовался с осторожностью:

– Меня как помощника депутата постоянно спрашивают про дальнейший курс реформ. Мол, цены отпустили, а дальше чего ждать? Есть определённость? Что говорят экономисты в правительстве? Вы-то, Евгений, с ними наверняка на прямой связи.

Винер, осушив рюмку, жевал бутерброд:

– Дальше – приватизация госпредприятий, – говорил он глухо, но обстоятельно. – Нужен класс собственников и как можно скорее. Чтоб у красных реваншистов не было ни малейшего шанса. Предварительная программа разгосударствления намечена, глава Госкомимущества Анатолий Чубайс настроен решительно. На ближайшем съезде утвердим последовательность шагов – и вперёд, к рынку.

– Статьи и интервью Чубайса я в газетах читал, – закивал Павел Федосеевич уважительно. – Чувствуется, что стратегически мыслит человек.

– Да, Чубайс – стратег. На годы вперёд смотрит, – произнёс Винер с давно уже нехарактерным для себя оттенком почтительности. – На совещаниях экономистов прямым текстом говорит: сугубо экономические результаты для нас сейчас вторичны. Главное – окончательно сокрушить коммунизм. Сможем создать класс людей, владеющих собственностью, считайте всё – с совком покончено навсегда.

– Дай-то бог, – с держанно улыбнулся Павел Федосеевич.

С коньяка Винера повело. Он принялся с самодовольством живописать о своей недавней поездке с депутатской делегацией в Европу. О встречах с европейскими депутатами, о корреспондентах иностранных телеканалов и газет, с доброжелательными улыбками бравших интервью.

– Демократия на Западе – отлаженный веками политический институт. Это мы тут первые шаги делаем, спотыкаемся на каждом шагу, будто слепые. А там – реальный парламентаризм, – раскрасневшийся Винер оживлённо жестикулировал, задевал локтями стол. – Казалось бы, они на нас сверху вниз смотреть должны. Но нет, никакого высокомерия. Повсеместно – любезность, готовность помочь. В Швейцарии пригласили прямо на заседание совета кантонов, в Швеции – на сессию риксдага…

– Прямо на рабочие заседания? – изумился Павел Федосеевич.

– Да, на дебаты по поводу введения новых налогов. А были ещё совместные семинары, фуршеты. И мы – делегация из новой России – с ними совершенно открыто общаемся, совершенно на равных. Вот оно – возвращение на столбовую дорогу, в нормальный цивилизованный мир!

Павел Федосеевич внимал, не перебивая.

– Можешь считать, что у тебя по нашим вывернутым наизнанку жизненным меркам появился большой блат, – улыбался Винер покровительственно. – Я могу вписать тебя в следующий раз в делегацию как своего помощника. Оно того стоит, поверь. Официально, с оплатой командировочных. Цивилизованный мир – это совсем другие ощущения. Другие условия, другой уровень услуг. Даже выражения человеческих лиц – и те другие. Ты не просто развеешься. Ты по-настоящему прочувствуешь, ради чего, в конечном итоге, мы ведём нашу борьбу…

Павел Федосеевич тоже удерживал на губах улыбку, но похвальбы Винера рубцами оттискивались в его сердце. Мыслями он возвращался к сыну, к его несгибаемому, казавшемуся иррациональным упрямству.

После ухода Винера Павел Федосеевич долго сидел в кресле один, впав в угрюмую задумчивость.

«Что ж ты, Лерик, так? Эх…», – словно застарелая потревоженная заноза колола его изнутри.

Из прихожей послышался звук отпираемого замка. Валентина, не сняв верхней одежды, сама не своя, влетела в комнату.

– Я в общежитие ездила, – проговорила она голосом, заставившим Павла Федосеевича отрезветь. – Оказывается, был он двадцать третьего в Москве. Лежит теперь с забинтованной головой, чуть жив.

Впоследствии Валерьян с трудом припоминал, как добирался в Москве до Ленинградского вокзала, как брёл по платформе, отыскивал вагон. В оглушённом мозгу почти ничего не сохранилось об обратной дороге.

Весь путь от Москвы до Ростиславля Валерьян пролежал на скамье, временами впадая в беспамятство. Сидящие напротив пассажиры брезгливо косились на него, словно на пьяного забулдыгу. Идущие по проходу придерживали полы пальто и курток, чтобы не запачкаться о его торчащие со скамьи ноги.

Отопление в вагоне не работало, но холод и тряска не позволяли его сознанию затуманиться полностью. Вздрагивая, он запахивал плотнее куртку, поправлял под кровоточащей чугунной головой шарф.

Поезд, удаляясь от Москвы, пустел. На одном из перегонов какой-то подросток, подобравшись на корточках к скамье, полез шарить по его карманам. Валерьян, почувствовав на себе чужие щупающие пальцы, очнулся, приподнялся на локте.

– Пш-ш-шёл…, ты…, – захрипел он, отгоняя воришку, точно шакала.

Подросток убежал, провожаемый оловянными взглядами немногочисленных пассажиров.

В Ростиславль электричка пришла поздно. На улицах вьюжило. Ледяные воздушные струи топорщили свалявшиеся от крови волосы Валерьяна, швыряли снег в грудь.

Шатаясь, он доковылял до остановки, присел на обмёрзшую лавку. Но, обессиленный, скоро сполз с неё, словно сдутый, завалился боком на снег.

Слева от остановки светились витрины торговых ларьков. Перед витринами маячили фигуры в кожаных куртках, слышался говор, чирканье спичек о коробки. В салоне стоящей у тротуара машины гремела музыка…