– Ну и обрадовал же ты нас, Валерьян…
– Михаил поправится, а пока я вместо него приехал. Давайте мне газету, как раньше давали ему. Я теперь буду её у себя в городе продавать.
– Это было бы замечательно. У нас ведь кроме Михаила других распространителей в ваших краях нет, – оживившийся Евгений поднял на Валерьяна обрадованное лицо. – «Союзпечать» – хорошо, но нужно разговаривать с людьми, с народом… Агитаторы нужны, чёрт возьми!
– С продажами я справлюсь. Я ведь Михаилу с осени с газетами помогал, – заверил Валерьян, но затем осёкся. – А вот с людьми разговаривать… Не больно у меня это выходит.
– Агитацию вести – дело наживное, – подбодрил Евгений. – Самое время её разворачивать. Реформы – будто ледяной душ. Трезветь народ начать должен.
– Медленно он трезвеет, – посетовал Валерьян. – Из-за цен, конечно, ругаются все. Но чтобы против Ельцина ополчаться… Не замечаю такого пока.
– А надо людям почаще напоминать, как Ельцин на рельсы лечь обещал, если из-за свободных цен народ нищать начнёт.
Авось быстрее дозревать станут, – ехидно улыбнулся Евгений. – Н арод-то наш откровенных обманщиков не любит.
– Я пробую разговаривать, пытаюсь. Сам в рабочем общежитии живу. Но вот что в глаза бросается… – Валерьян провёл ладонью по темени, заговорил в разочарованном недоумении. – Раньше учили, что рабочие – самый сознательный и передовой класс. Что они – авангард общества…
– Учили, – поморщившись, словно от кислого, признал Евгений.
– А я вот пока никакой классовой сознательности в них не вижу. Советская власть на глазах разваливается, красный флаг с Кремля спустили, а им плевать. Уверены, что и при капитализме пристроятся. А некоторые мне прямо в лоб говорят: мол, зачем тебе эта политика, газеты – иди вон в ларьке торгуй, денег заработаешь.
– В ларьке… – Евгений, мотнув головой, чертыхнулся. – Да эту свободу частной торговли, будто кость оголодавшим собакам кинули. Торгуйте, мол, спекулируйте, пока мы страну к рукам прибираем! И ведь…
Дверь в кабинет распахнулась. Стремительный в движениях, высокорослый, широкий в плечах человек энергично переступил порог.
– Александр Андреевич! – узнавая Проханова, воскликнул Валерьян.
Главный редактор перевёл на него сосредоточенный взгляд.
– Вы, молодой человек…
– Был здесь с вами в августе. Когда оборону держали.
Проханов с сердцем пожал ему руку.
– Помню, – он задумался, сдвинул густые брови. – Вы же не москвич. Откуда-то специально тогда приехали, издалека…
– Из Кузнецова.
– И как теперь Кузнецов?
– По-всякому… – Валерьян взглянул на Проханова и будто камень из-за пазухи выбросил. – И не Кузнецов он теперь. Ему дореволюционное название вернули – Ростиславль.
– А ведь точно, – подхватил Евгений. – В теленовостях мелькало. Да и Михаил, распространитель наш тамошний, говорил.
– Горсовет постановление вынес. Ещё в прошлом году, – пояснил Валерьян.
Проханов импульсивно встряхнул тёмной шевелюрой.
– К святому руки грязные тянут… Русскую историю себе на службу поставить хотят.
Одобряет Проханов переименование или нет, Валерьян не понял. Собравшись с мыслями, он спросил:
– Александр Андреевич, я всю осень Михаилу газету в городе нашем распространять помогал. Говорил с людьми, пытался разъяснять, что к чему. Но делать-то, конкретно, что сейчас надо? Как реформаторов остановить?
Проханов, как чувствуя, сколь весом для Валерьяна его ответ, произнёс:
– На девятое февраля в Москве большой митинг назначен, народное шествие. Против экономического курса. Против либерализации цен. Надо выводить на улицы народ. Давить голодной улицей и на ельцинское правительство, и на советы. Вот что конкретно сейчас следует делать.
– Шествие? – сразу воспрянул Валерьян.
– Да. К Белому дому, через всю Москву. Анпилов организует из Моссовета. Депутат-коммунист.
Проханов в возбуждении заходил по кабинету, готовый убеждать всякого, согласного его слушать:
– Народ нужно раскачивать! Народ! Кроме как на него, опереться сегодня более не на кого. Союзный съезд разбежался. В правительстве сплошь враги. Все эти планы реформ Ельцину американские советники пишут. Российские советы в массе своей тоже за Ельцина. Беловежский сговор овациями встретили! Погибели родной страны рукоплескали, безумцы! Его надо скликать – советский, русский народ. Бить, как в старину, в вечевой колокол. Поднимется народ – Минин с Пожарским найдутся.
Евгений деловито зашарил по разложенным на столе бумагам, развернул и протянул Валерьяну газетный номер:
– Да-да, шествие по Москве, – подключился он. – Вот здесь мы объявление поместили. Очень нужно, чтобы у вас в городе о шествии узнали заранее. Девятое число – это воскресенье, через две недели. Если можете, помогите распространить. Пусть как можно больше народу приезжает в Москву. Нужна массовость…
Вдохновлённый напутствиями, с сумкой, полной газет, Валерьян полчаса спустя пружинистым шагом шёл к метро, рассчитывая поспеть к послеобеденной электричке. Резь от перекинутой через плечо сумочной лямки он ощущал даже сквозь одежду, однако, подсовывая под лямку пальцы, шага не сбавлял.
– VI —
Вечером в общежитии, поднимаясь с привезёнными из Москвы газетами на свой этаж, Валерьян неожиданно столкнулся с матерью.
– Мама?! – опуская к ногам ношу, удивлённо воскликнул он.
Первое время после его ухода из дома она приходила к нему постоянно, умоляя вернуться. Ожесточённое упорство сына, не желавшего примиряться с отцом, глубоко её ранило. После каждого их нового, невыносимо тягостного разговора она уходила с катящимися по щекам слезами, а Валерьян, оставшись один, подолгу неподвижно смотрел через окно на редеющие древесные кроны, на выдуваемые из них ветром листья, ощущая, как и внутри него всё холодеет.
Сложно переплетались в нём чувства к матери: любовь, сострадание, жалость, вина…
– Лерик! – завидев сына, просияла спускавшаяся по лестнице ему навстречу мать. – Наконец-то!
Она обняла Валерьяна.
– А я пришла: стучу-стучу, а дверь заперта, никто не открывает, – рассказывала Валентина. – Потом тётка какая-то проходила по коридору, сказала, будто ты с раннего утра куда-то ушёл.
– Корнеиха, наверное, – предположил Валерьян. – На трамвайной остановке её повстречал.
Не сговариваясь, они поднялись на этаж, вошли в его комнату. Та была пуста – Лутовинов не вернулся ещё со смены.
– Так где ты был-то? – стала допытываться Валентина, пристально глядя на его объёмистую сумку. – Чего это ты принёс?
Валерьян интуитивно угадывал, что рассказывать ей о поездке в Москву не стоит. Она только пуще изойдётся тревогой.
– А, соседу просили передать, – кивнул он на пустую кровать Лутовинова. – Вещи кое-какие.
Валентина почуяла, что он не говорит правды.
– Всё скрытничаешь, скрытничаешь… – упрекнула она.
Мать села рядом с ним на кровать.
– Живёшь-то хоть как? Дикий прямо стал. Сам даже не зайдёшь.
– Мама, ну ты же знаешь… – нетерпеливо прервал Валерьян. – Д нём ты работаешь. Вечером он дома почти всегда.
– Что ж теперь, вообще про мать позабыть?
– Я сам работал. Плюс экзамены сдавал. Вот толькотолько сессия закончилась.
– Хорошо закрыл?
– Нормально. Стипендия будет.
– Слава богу, – у Валентины вырвался вдруг грудной стон. – Жизнь-то прямо кувырком пошла! Цены сумасшедшие… Денег ни на что не хватает… У меня сердце кровью обливается, как подумаю, каково тебе здесь одному!
Валерьян помолчал, понимая, что не стоит искусственно бодриться.
– А вам каково?
– Кое-как держимся. Я как вернусь из магазина, так валерьянку пью. Хорошо ещё в прошлом году почти всё успели со сберкнижки снять. Помнишь, когда ещё Павлов этот, путчист, денежный обмен затеял? А у других прямо прахом всё на глазах идёт. В нищих превращаются.
Голос матери звучал расстроенно и растерянно, как будто она сама не могла до конца поверить в необратимость происходящего. Содрогаясь от собственных слов, она продолжала:
