– А Моссовет заартачится? Учтите, всё-таки не Анпилов – депутат.

– Что нам до Моссовета? Языками только треплют, – процедил, едва размыкая тонкие губы, Лужков. – Мэрия издаст распоряжение – и точка. Милиция его выполнит. Исполнительная власть – мы.

Мэрия действительно издала распоряжение о запрете любых демонстраций и митингов в Москве в ближайшие выходные дни: двадцать второго и двадцать третьего февраля. К тем, кто попробует нарушить запрет, грозили применить силу. Документ, словно предупреждение, напечатали на первых полосах крупных газет.

Офицеров Терехова и «трудовиков» Анпилова, не ожидавших, что новая власть заговорит с ними посредством грубых угроз, запрет вначале ошеломил, затем вверг в ярость.

– Что же это, нам – офицерам – День Советской армии запрещают? Собственный праздник? – сдавленным, срывающимся голосом хрипел Терехов, хватаясь за ворот. – Демократия называется…, г-гады…

– Да как они смеют?! – хватил по столу кулаком полковник Чернобривко, начальник штаба офицерского союза. – Они что, крови хотят?

Лица соратников-офицеров каменели, проклятия срывались с бледных, вздрагивающих губ.

Анпилов на заседании Моссовета затребовал слово. За два года прений в совете он выработал нужный такт. Он знал, чем привлечь на свою сторону идейных врагов:

– Уважаемые депутаты! Неужели мы останемся безучастны к беззаконию?! Я знаю, среди нас присутствуют люди совершенно разных политических взглядов. Но право на свободу собраний является неотъемлемым демократическим правом любого гражданина независимо от его убеждений! Вспомните, весной прошлого года Горбачёв попытался запретить митинги в Москве – и депутаты республиканского съезда немедленно созвали огромный митинг! Своей гражданской позицией они заставили Горбачёва отменить противозаконное распоряжение. Неужели же мы смиримся с надругательством над демократическими нормами сегодня? Гавриил Попов сам ещё недавно был депутатом, одним из нас. Мы – депутаты – избрали его главой Моссовета! И вот теперь, став мэром Москвы, он отказывает людям в праве на мирное собрание! И такой человек ещё смеет кого-то учить демократии?!..

Моссовет заколебался. Единомышленников у Анпилова в нём было крайне мало, но он своими горячими обличениями сумел зацепить депутатов за живое.

– Согласны! Распоряжение мэрии противозаконно! – возбуждённо начали выкрикивать из рядов. – Они не имеют права запрещать!

Зал возроптал:

– Дожили! На глазах перенимают повадки номенклатуры…

– Что они там, в мэрии, о себе возомнили?

– Не позволим!

Пропитанные духом «перестроечной» митинговщины, депутаты сочли невозможным запрещать митинговать. Большинством голосом Моссовет постановил отменить распоряжение мэрии. Некоторые голосовали, скрепя сердце, о чём позже сообщали Анпилову с прямотой:

– Как говорил Вольтер: я не согласен с вашими убеждениями, но жизнь готов отдать за то, чтобы вы могли свободно их высказывать, – заявил ему в коридоре Моссовета моложавый опрятный депутат, по профессии учёный-биолог. – Я принципиальный противник вашей идеологии, Виктор Иванович, но митинговать вы имеете право. Право на митинг бесспорно.

Анпилов широко улыбался и сердечно пожимал руки тем, с кем ранее множество раз схлёстывался в дебатах. Он сумел добиться невообразимого: демократический Моссовет выступил на стороне нарождающейся антиельцинской оппозиции.

Позиция Моссовета повергла Попова и многих его приближённых в смятение.

– Кому потакают, дурачьё? – скрежетал зубами Лужков, самый последовательный в руководстве мэрии запретитель. – Да если Анпилов с Тереховым до власти дорвутся, то всех этих депутатов они вдоль первой же стенки выстроят…

В мэрии и не думали отменять запрет. В предпраздничные дни столицу заполонили отряды ОМОНа и части Внутренних войск…

К середине февраля каникулы в университете закончились, Валерьян вернулся на учёбу. В студенческих столовых, в аудиториях корпусов с новой силой закипели споры о том, в какую сторону – к добру или к худу – меняется жизнь. Их нередко провоцировали преподаватели, чьи невольные реплики, замечания о насущном становились поводами к перепалкам и стычкам.

Стипендию не повысили, но и без того студентам было ясно, что даже с прибавкой, случись она в самом деле, на неё всё равно было бы нечего покупать. Отстающие в учёбе не сочувствовали нищающим отличникам. Обесценивание денежного поощрения дало пищу для насмешек, острот. Лопались узы былого товарищества. Врозь расходились прежние приятели, переставая видеть друг в друге подобных себе.

– Я даже из интереса эксперимент проделал, – посмеиваясь, делился с одногруппниками Кондратьев. – Зашёл в магазин, переписал цены, а затем сложил на листке бумаги: что же можно на сорок рублей купить. Знаете, что набралось? Шесть буханок хлеба, пачка макарон, да килька в томате. Всё!

– Тебе только прикидывать и осталось, – хмыкнул староста Вилков. – Ты ж с первого курса и простой-то стипендии не получал. Не то что повышенной…

Кондратьев фыркнул, оттопыривая влажную губу:

– Кому она вообще сдалась теперь? Вы, ботаники, всё пыхтели-пыхтели – и что? Назубрили на алкашескую закусь.

– Мы-то хоть на закусь, но заработаем, а ты без родителей вообще ноги протянешь, – огрызнулся, съёжившись от обиды, отличник Никита Скворцов.

– Сам ты протянешь! Я на стадионе «Труд» теперь с обеда до вечера. Ботинки, джинсы, свитера… За неделю под «тонну» поднимаю, – Кондратьев заложил за щёку язык. – Поднакопишь стипендию за полгодика – приходи. Уступлю кальсоны… со скидкой.

Интеллигентный Скворцов онемел, судорожно задвигал губами.

– Ты… ты…

– Ты, Пашка, язык прикуси. Попрекать бедностью – жлобство, – сердито осадил Кондратьева Валерьян.

– Я не попрекаю. Просто мозги-то надо иметь. Хорошей учёбой сыт не будешь.

Хамоватое высокомерие Кондратьева разожгло в Валерьяне мрачную злобу.

– Чтоб на базаре торговать, большого ума не требуется, – хрустнув суставами, сжал он кулак.

– А ты даже торговать научиться не можешь, – всхохотнул, кривясь от презрения, Кондартьев. – Что, много со своей газетной макулатуры поимел?

Валерьяна прорвало.

– Ах ты!.. – схватил он Кондратьева за грудки. – Я тебе вырву язык…

Их растащили, но Валерьян в этот день долго не мог найти себе места. Распалённая ярость не утихала, продолжая клокотать. Он запорол чертёж по начертательной геометрии, в столовой поругался с буфетчицей, сунувшей ему тарелку с холодными щами, грубо изругал посреди улицы клянчащего сигарету мальчишку.

От оклемавшегося Михаила Валерьян узнал две новости. Анпиловская демонстрация в Москве собрала десятки тысяч – гораздо больше, чем писали в демократической прессе. Следующее антиельцинское выступление назначено на двадцать третье февраля.

– Вот только с редакцией по телефону связывался. С ответственным секретарём Нефёдовым говорил, – в поблекших за недели болезни глазах Михаила светился живой огонёк. – Шествие заявлено по улице Горького, к Кремлю. Двадцать третье – воскресенье. Должно выйти море… море людей.

Разговор их происходил на кухне в квартире Михаила. Валерьян сидел за узким, покрытым выцветшей клеёнкой столом, расспрашивал о последних новостях из редакции, рассказывал, как вёл торговлю сам.

– У нас пока тихо, – невесело поведал он. – Никто никуда выходить не рвётся.

– В России всегда всё со столиц начинается. Когда Ельцин к власти лез, вспомни, тоже Москва и Ленинград бушевали. Столицы.

И хотел бы, да не мог вытравить Валерьян из памяти ту августовскую Москву с её неистовствующими толпами, растерянными, деморализованными войсками.

– Так то за Ельцина. За демократию…

– Думаешь, вечно они будут торжествовать? Погоди. Когда желудок пустой, головы людям болтовнёй про демократию не больно заморочишь. Учатся соображать, что к чему. За Анпиловым аж пятьдесят тысяч пошло. Хотя его каких-то пару месяцев назад и не знал никто, – Михаил задышал часто и глубоко, потёр ладонью грудь. – Они тоже чувствуют, что положение их шатко. Оттого и задёргались, попытались демонстрацию двадцать третьего запретить.