Литмир - Электронная Библиотека

Валерьян, приподняв веки, смутно различил чьи-то плечи, мерцающие в полутьме огоньки сигарет.

– А, отмудоханный, – пробасил коренастый тип в вязаной шапке. – П ойдём.

– А ласты не склеит? – з аколебался другой. – М ороз…

Коренастый кинул дымящийся окурок возле головы Валерьяна.

– Склеит так склеит. Естественный отбор.

Оба, пересмеиваясь, повернули обратно к ларькам.

– Расслабьтесь, пацаны. Зяблику какому-то наваляли, – крикнул коренастый оставшимся у витрин.

Замерзая, Валерьян не слышал, как напротив остановки затормозила машина, как кто-то, присев на корточки, принялся тормошить за плечо.

– Парень, эй! Очнись!

Приходить в себя он начал в приёмном больничном покое, где ему, протерев рану на темени чем-то жгучим и едким, стягивали рассечённую кожу швом. Водитель, подобравший Валерьяна на ночной остановке, рассказывал врачу:

– Хорошо, от 50‐летия Октября направо повернул. Решил, что через Привокзальную до Пролетарки быстрее. Как чувствовал… Проезжаю, гляжу: молодой парень на морозе лежит. Остановился, вышел: едва дышит, в крови. А рядом, главное, у ларьков этих коммерческих, топчутся здоровенные бугаи – и хоть бы хны. Да разве ж можно вот так к человеку?!

– Бугаи у ларьков? – хмуро повторил дежурный врач. – Это они его, что ли, так?

– Это в Москве… – прерывисто захрипел Валерьян. – Это ОМОН…

– Так ты из Москвы? Вот же… – смешался водитель. – Слыхал по радио. Передавали, будто демонстрацию незаконную разогнали.

– Законная была демонстрация… Ветераны шли… старики… Хотели цветы к Вечному огню возложить.

Спотыкаясь через слово, но с прорезающейся страстью Валерьян стал объяснять, что происходило на Тверской.

Водитель кряхтел, щипал лежащую на коленях засаленную кепку.

– Куда ж мы катимся-то, в конце концов? Раньше такое про какую-нибудь Латинскую Америку писали: полиция демонстрантов калечит. А теперь вот и у нас… Жуть!

Врач, дослушав, поправил наложенную на голову Валерьяна повязку:

– Крепкий у тебя череп…

Спустя день, немного оклемавшись, Валерьян настоял на выписке и уехал в общежитие, но в нём отлёживался до следующих выходных, страдая головокружением и изнуряющей слабостью.

Лутовинов был поражён нанесённым ему увечьем.

– Эк тебя обработали-то… – озадаченно мял он пальцами ус. – Чтоб раньше советская милиция да советского человека…

– Теперь не советская, – отвечал Валерьян, поправляя под головой подушку.

– Да уж вижу, – крякал Лутовинов. – У советской-то и дубинок никаких сроду не было.

Мать ходила к Валерьяну в общежитие каждый день, приносила еду и чистую, постиранную одежду. Её слезы, упрёки, мелочная опека угнетали его сильнее приступов дурноты. Он не знал, чем утешить мать.

Разговор с отцом вышел недобрым. Тот, придя отдельно от матери, один, давил его корящим взором, ругал за безрассудство, за глупую веру «провокаторам-коммунякам» Валерьян, не выдержав, вскипел:

– Твоих-то демократов и пальцем никто не трогал. Сами танки бензином жгли! А как к власти прорвались, прямо убивать за неё готовы. Фашисты настоящие, демократы твои!

– Опомнись. Прекрати… – пробормотал Павел Федосеевич, теряясь.

Валерьян не щадил отца:

– Что, неприятно слушать? А ты слушай! Сам из них.

Павел Федосеевич моргал, не зная, чем крыть.

– Ты что же, меня в этом побоище обвиняешь?

– Власть вашу обвиняю. Не говори, что ты не при делах. Ты депутатский помощник.

Павел Федосеевич задышал сипло, задёргал дрогнувшей рукой воротник.

– Так ты теперь на родного отца?!..

Он заходил по комнате, бросая пылающие, оскорблённые взгляды на сына.

– Ты… ты совсем рехнулся! Форменный большевик! Вот такие когда-то собственных родителей на расстрел отправляли. Откуда в тебе столько фанатизма? Столько ненависти?! И к кому? К отцу?

Павел Федосеевич замер посреди комнаты с искажённым лицом, глотая воздух.

– Валерьян, послушай хоть…

Валерьян глядел на отца без снисхождения, бледный от гнева и от боли в раскалывающейся голове.

Не договорив, Павел Федосеевич вдруг в отчаянии взмахнул рукой.

– А… что с тебя возьмёшь!..

Он вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Вошедший минуту спустя Лутовинов неловко кашлянул, поправил у двери половик, поставил на место придвинутый Павлом Федосеевичем к кровати стул.

– Опять поругались?

– А?.. – п риподнялся на локте Валерьян.

– Да с отцом твоим на лестнице столкнулся. Ведь он это от тебя уходил?

– Он.

– Лица на нём не было. Шёл, трясся весь.

Лутовинов шагнул к окну, распахнул форточку, словно сам воздух в комнате казался ему отравлен и тяжёл.

– Эх, судьба, что ли, у всех отцов одинаковая: страдание через сыновей принимать? – с проступившим внезапно на лице выражением безысходности произнёс Лутовинов.

– Вы не обобщайте, – сухо произнёс Валерьян.

Лутовинов сел к столу, неподвижно уставился на свои крупные, покрытые рубцами руки.

– Когда Вадим, сын мой, в Афганистан уходил, душа болела, конечно. Но верил, что за благое дело он там бьётся – против Америки, за Родину, за лучшую для тамошних людей жизнь. Даже когда голову он в этом Афганистане сложил, мысль грела, что не напрасно. Ведь он бравый был парень, Красную звезду успел заслужить. А потом-то как повернулось? Мол, и социализм плохой, и война та была ненужная, и Америка – не враг никакой, а друг главнейший. Читал потом в газетах про тот же самый Афганистан и внутри всё переворачивалось: солдат наших в нём оккупантами называют. Вчера провожали с оркестрами, а сегодня – оккупанты?!

– Это специально так пишут, чтоб морально прибить.

Лутовинов, поникший и скорбный, покачал головой.

– Просто больно рассуждаешь. Страна-то эта – Афганистан, как ни крути, а чужая. Куда нам других жизни учить, когда у самих всё кувырком полетело. И к чему же приходим? Что не за правое дело сыновья кровь лили? Что захватчиками туда явились? Нет, не могу такого принять…

– Солдаты воевали, потому что приказ воевать был, – насуплено произнёс Валерьян.

– Приказами одними жизнь не распишешь. Не по приказам на Руси испокон веку жили, а по совести.

– Теперь про совесть мало кто вспоминает.

– Не скажи. Из старших людей её не вытравить. Вот Витьку Игнатенко, к примеру, знаешь?

Валерьян отрицательно мотнул головой.

– Пятнадцать лет начальником гидротурбинного цеха был. Золотой мужик. Подшипника за эти пятнадцать лет домой не унёс. А сын его в прошлом году за разбой сел. И какой! Женщину подстерёг в закоулке, дал обрезком трубы по голове, да сумочку вырвал. Видеомагнитофон ему позарез купить хотелось. И вроде парень как парень с виду, в соседнем цеху сварщиком начинал. А вышло? Стыдоба! Витька слёг с сердцем, не мог позор пережить.

– Действительно жаль человека…

– Себя виноватил потом. Мол, упустил сына, не доглядел в своё время за ним. А сын – на кривую дорожку.

Лутовинов приумолк, словно взвешивая, стоит ли продолжать.

– Вы это к чему? – спросил Валерьян.

– К тому, что если промеж родных людей разлад начинается, добра не жди.

Валерьян догадался, куда клонит сосед-рабочий, но оправдываться не стал.

– Что ж вы, а? Ты из дома ушёл, с головой пробитой лежишь. Отец твой сам не свой – а поговорить по-человечьи… – Лутовинов, бессильный помочь, запнулся, – всё равно не можете…

– А как мне с ним говорить?! Он же за Ельцина и его банду. Слышать ничего другого не хочет.

– А если оставить политику? Свет, что ли, клином на ней сошёлся?

– Что ж мне, про то, что в Москве творилось, молчать? – загорячился Валерьян. – Ну нет…

Лутовинов опустил грустнеющие глаза.

– Да понимаю я тебя, понимаю. Не хуже тебя вижу, что Ельцин не в ту степь тянуть начал.

– Не в ту степь – это вы ещё мягко выразились.

Лутовинов сгорбился.

– И Ельцин не в ту степь, и люди волками друг к другу…

Он понурил седеющую, будто осыпанную пеплом голову, проговорил сокрушённо:

21
{"b":"820950","o":1}