* * * Мы, грезя, стали скрипачами, выглядывающими в двери, как будто нам грозят потери, когда подслушает сосед, и нашим струнам богомольным звучать со звоном колокольным, и, как дубрава за фонтаном, футляр скрипичный темным станом вибрирует, звуча в ответ; но голоса так хороши, когда за струнным разговором молчанье со своим укором, шум крови в сумерках души, и время бы свелось к раздорам, когда за нашим кругозором ничто не крылось бы в тиши. Терпенье: часовая стрелка для нас очерчивает круг; в молчаньи шепот наш – безделка, мы перед рощей только луг, где мы весь день в жужжаньи ропщем, но голоса – еще не хор, нас к сумрачным священным рощам готовящие до сих пор. Цари Круг стихотворений (1899 и 1906) I. «Когда рвались отроги гор к равнинам…» Когда рвались отроги гор к равнинам и никло древо древнее к былинам там, где поток, не чаявший жилья, над немощным свершили исполином два старца чудо именем единым, и на ноги встал Муромец Илья. Отец его старел в трудах упорных, и пробужден был сын молитвой вдруг; камней и трав не оставляя сорных, за борозду борясь, ворочал плуг; смеясь, валил деревья вековые размахом нескончаемых трудов, и корни выползли на свет впервые из мрака, словно змеи гробовые, и свет был их вобрать готов. Омытая росою предрассветной, уже кобыла ржала на селе, сильна породой, всаднику заметной, который не тяжел был ей в седле; давали оба бой угрозе тщетной, таившейся в неумолимом зле. Прорвав тысячелетья, как запруду, все скачут, скачут… Где векам предел? (А сколько тысяч лет он просидел?) Действительность – всего лишь чуткость к чуду. Тысячелетья в мире слишком юны, мир измерений слишком тих… Идет лишь тот, кто просидел кануны в глубоких сумерках своих. II. «Когда громадных птиц таили дали…» Когда громадных птиц таили дали и лютый змей в урочище своем жег, огнедышащий, людей живьем, тогда мужи и юноши гадали, как устоять им перед Соловьем; во тьме ветвистой тысячеголовый, на девяти дубах он голосист, застать врасплох проезжего готовый, и сотрясает ветхие основы, накликав ночь, его разбойный свист. Вокруг весна, и ночь, и наважденье, заманчивая, пагубная страсть; враг отовсюду, но не нападенье, одна неотвратимая напасть, не зная ни властей, ни властелинов, вдруг насылает звучную волну; бушует нечто, мороком нахлынув, и человек идет, как чёлн, ко дну. Лишь самые могучие в дремучем лесу не стерты были сверхмогучим, чье горло – кратер в сумрачной тени; сумели выстоять они одни, и, у апрелей переняв науки, к трудам смиренно приложили руки, и, страх преодолев, шагнули в дни, когда воздвиг неутомимый зодчий и оградил оплотом город отчий, чьи стены были знаменьями славы, и звери выходили из дубравы, людского избегая околотка; и пусть в крови у некоторых глотка, из логова шли, приминая травы, как будто привлеченные находкой, чтоб лечь к ногам святого старца кротко. III. «Питают слуги с разных сторон…» Питают слуги с разных сторон разные слухи, целую стаю, и все это он, один только он. Его клевреты бросаются вон. Сменялись жены в его покоях, и вновь служанки шушукались рядом, что каждый глоток угрожает ядом, отрава таится в разных настоях. В стенах тайники. Под кровом тревога. Убийца, кажется, у порога. С виду монах, а сам супостат. Одна оборона – взгляд наугад туда, сюда; шаги за шагами по лестницам; он окружен врагами, одна защита – железо жезла, одна власяница – лишь бы спасла от каменных плит, от смертельной стужи, пронзающей душу своими когтями; одна погибель – кого позвать? Одна тоска, страх перед вестями; одна угроза: смута снаружи, преследующая среди подкупных придворных, среди, быть может, преступных лиц и втайне опасных рук; за полу хватал кого-нибудь вдруг, в ярости платье рвал на нем или себе самому наносил урон? Удар возможный или поклон? Он схватил или его схватили? Кто же это: другой или он? IV. «Был час, когда величие державы…» Был час, когда величие державы в зеркальном блеске длилось, как во льду, а бледный царь последним был в роду, былую завершая череду, и, голову клоня, стыдился славы. Он приникал к пурпурной спинке трона, ронял он руки, избегая стона, с высоким саном не в ладу. В доспехах белых и в мехах бояре, ему готовы поклониться в ноги, готовились к междоусобной сваре, опасливо тая свои тревоги, благоговеньем наводнив чертоги. И прежний царь им вспоминался снова, безумием карающего слова велевший разбивать о камни лбы; бывало, тот властитель их судьбы на троне больше места занимал, оставив блеклый бархат без пустот, и мир для тьмы его был мал; так от бояр скрывал властитель тот, как трон его был красен, ибо гнет одежд его весь в золоте был зрим. И можно было думать, что таким нарядом тяготился юный царь, хоть факелы кругом горели ради роскошества, где жемчуга, как встарь, у трона всюду спереди и сзади, и над вином светящиеся пряди, рубины же чернеют, словно гарь, и в мнимой глади — мысленный итог. И носит бледный царь свои уборы; на голове корона; нет опоры царю ни в ком, он слишком одинок, льстецов он слышит хрипнущие хоры; во сне же тем слышнее оговоры, и лязгает поблизости клинок. |
