Первой книги вторая часть Начинания Невероятным охвачены взлетом, порой впадают в странные позы, слабым подобные водометам, деянья брезгуют вечным гнетом; об этих веселых силах отчетом танцующие являются слезы. Накликание сна Упою тебя колыбельной нескончаемой, чтобы мне с жизнью твоей сопредельной и спросонья быть, и во сне; быть бы в доме мне одному, поскольку ночь холодна, и вслушиваться в тебя, и во тьму, и в мир, и в лес допоздна. Часы зовут, продолжая бег; дно времени там, где мрак; а снизу ходит чужой человек, чужих разбудив собак; так в тишине мой длится мотив; с тебя не спускаю глаз; ими ловлю тебя, отпустив, ночью в который раз. Люди ночью Ночью каждый из нас нелюдим; ночь меж тобой и соседом твоим, мрак непроглядный нем; и если в комнате свет зажечь в чаянье непредвиденных встреч, подумай все-таки, с кем. Страшно светом искажены, когда с лиц у них каплет свет, люди под гнетом ночной тишины, ты видишь в них подобье страны, где в массе различий нет. Стирает со лбов у них желтизна мысли, обрывки мглы; в глазах у них сумрачный блеск вина, руки у них тяжелы в беспомощном жесте, когда, тая груз привычных забот, каждый из них повторяет: «я», а думает: это тот. Сосед Скрипка чужая! Ты слышишься мне каждую ночь и в каждой стране из комнаты или из подворотни? Один играет? Или их сотни? Неужто без твоей опеки кого-нибудь в городе сквозь тьму на дно давно зазвали бы реки, а ты слышна лишь мне… Почему? И неужели не по ошибке случайный мой сосед по квартире петь велит постоянно скрипке: «Жизнь тяжелее всех тягот в мире!..» Pont du Carrousel Похож слепец, который на мосту, на камень межевой всегда на страже царств безымянных, вещь одна и та же, а звезды набирают высоту, вокруг него явив свои часы струением блуждающей красы. Седой, недвижный вестник отдаленья, небытия темнеющий оплот, он в преисподнюю означил вход для мелкотравчатого поколенья. Одинокий Как мореход на берегах земли, я все еще чужой туземцам вечным; мне счесть бы дни застольем бесконечным, а для меня видения вдали. Мир моего касается лица, быть может, как луна, необжитой, а люди суетятся без конца, обжив слова своею суетой. Я взял с собой простые вещи в путь, вдруг показавшиеся стаей дикой; животные на родине великой, здесь от стыда не смеют и дохнуть. Ашанти (Jardin d'Acclimatation) Не виденье дальнего пейзажа и не пляска смуглых женских тел, для которых платье – лишь поклажа. Не мотив, который долетел из глубин, где кровь и где напевы (кровь для них при этом не предел), и не смуглые певуньи-девы с блеском глаз, похожих на клинки, вверенные страже королевы, не уста, где смех, а не зевки, разве только самопостиженье, от которого мы далеки. Как меня пугает их движенье! В клетке зверь верней себе и зорче; ходит он, как будто ворожит, и, всемирной не подвержен порче, видит вещи, но не дорожит он чужим, и, как бы ни пытался пламень свой таить он в тишине, со своей великой зверь остался кровью только здесь наедине. Последний Мне дома родного не знать, как бы душа ни дрожала; прямо в мир меня мать рожала. Хожу я по миру, в мире стою; попробуй весь мир отбрось! Терплю мое счастье и боль мою, и то и другое врозь. Но не лишен я наследства: тремя ветвями мой род расцветал, семь замков – его судьба; но я со временем устал от моего герба. Весь мир приобрел я с детства, но дома нет у меня; с собой до последнего дня ношу я все мои средства. Лишь тени падений там, где тишина дна; основа моих владений — волна. Боязнь Над блеклой былью леса птичий плач, бессмысленный над блеклой былью леса, и все-таки прорвался птичий плач, надрыв с недугом неудач, и небеса над блеклой былью леса, и ширятся они, вписавшись в крик, а вся земля – беззвучная причуда; великий ветер словно из-под спуда, бледна, тиха, спешит минута вдаль, и, кажется, с ней вещи нераздельны, которые для всех смертельны, кто хочет ввысь оттуда. |
