Сумасшедшая Думает что-то, что-то тая… Ты кто такая, Мари? Я королева, вот кто я! Предо мной на коленях замри! Плачет она: я была… была… Кем ты была, Мари? Я дочь ничья, ни двора ни кола. Вот и поговори! Так что ж, королева ты, сирота, вставать не велишь с колен? Меня морочила нищета, когда не ждешь перемен. Судьбу тебе удалось превозмочь скажи, с какого же дня? Ночь, ночь, всего одна ночь, и все узнали меня. Я вышла, и что же, ты посмотри: на струнах улиц одна я вся Мари, изнутри, изнутри, в танец вовлечена. Прижаты люди к стенам давно, так что не оторвать, и лишь одной королеве дано на мостовой танцевать. Любящая Вся струюсь, и нет со мною сладу. Пальцы рук моих обречены упускать меня, мою досаду, и сквозь эту мнимую преграду тяга не с твоей ли стороны. Эти дни, когда, меня тревожа, молча шло одно, как я одна, с чуткой тишиною камня схожа, под которым плещется волна. Но как только мною завладели первые весенние недели, отпадать от года мне пора; нечто теплую мою истому в руки отдает ему, чужому, кто не знал меня еще вчера. Невеста Любимый! Окликни меня, я одна, я давно у окна, ты меня пожалей. Средь платановых старых аллей вечер давно погас, и пусто сейчас. А если не хочешь ты в дом со мной, на ночь со мной вселиться, придется мне броситься в сумрак ночной, в сад, чтобы с темной голубизной мне слиться… Тишина Слышишь, любимая? Поднял я руки… Шорох среди тишины. Жест одинокий… Но если не звуки, шорохи разве тебе не слышны? Слышишь, любимая? Вместо зова шорох ресниц, затаивших свет. Слышишь, любимая? Поднял я снова веки, но тебя нет. Движений моих отпечатки в шелковой тишине зримы; неповторимы тревог моих складки на занавеси, уходящей вдаль. Звезды вдыхаю, вбираю в себя. Запахи пью, как вина, вижу я близ притина ангельские запястья; и ты едина со мною, мыслю тебя, но где же ты… Музыка
Что ты играешь, мальчик? Песнь одна, что бы сады, повеяв, ни внушали. Что ты играешь, мальчик? Не душа ли твоя в стволах сиринги пленена? Зовешь ее, томящуюся в звуке, как в одиночной камере тоски; пусть жизнь сильна, сильнее песня в муке, и слезы упоительно близки. Верни в молчанье душу, чтобы просто ютиться ей в текучести безбрежной, где снова роскошь радостную роста не укротить игрой твоею нежной. Она померкла, но еще цела. Что ты наделал, юный расточитель? Подрезал песней у нее крыла, чтоб залететь на зов мой не могла ко мне в мою веселую обитель. Ангелы Их души – свет неокаймленный, устали певчие уста; сон – грех для них преодоленный, тем соблазнительней мечта. Почти похожи на сигналы, они молчат средь Божьих рощ, включенные, как интервалы, в Его мелодию и мощь. Но крылья их за облаками, где с ними ветер-лития, пока ваятель Бог веками необозримыми руками листает Книгу Бытия. Ангел-хранитель Ты простираешь крылья исполина свои, ты птица. Я тебя позвал немыми жестами, когда пучина — твое прозванье, в темноте провал. Ты тень твою в ночи мне даровал, сна моего защита и причина; ты свет во мне, – я рамка, ты – картина, — дополненный сиянием Начал. Как бы тебя назвать мне, ты – вершина! Губ стынущих моих ты не отринь; вся жизнь моя – убогая руина — для красоты твоей, аминь. Меня ты вырвал из угрюмой славы сна моего, в котором глушь могил; ты в страшных сновидениях сквозил, избавив сердце от ночной потравы, и ты меня, как стяг своей державы, на высочайшей башне водрузил. И если для тебя людские нравы — мелодии, меня ты погрузил в них, в чудеса: и в розы, и в дубравы, где пламенем своим ты мне грозил. Его ты разве не отобразил в седьмой, последний день с первичным светом, который на крылах по всем приметам и у тебя… Велишь спросить об этом? Мученицы Вот мученица, чью девичью жизнь пресек топор, ей шею ожерельем одарив, изысканным, чей заалел извив, как первый в жизни праздничный убор, но украшеньем этим не горда, она улыбку спрячет со стыда. Спит старшая, а младшая сестрица, принявшая безропотно судьбу, и камень, и пробоину во лбу, старается обнять ее за шею, «Покрепче», – говорит во сне девица; меньшая молча к старшей льнет на грудь, чтобы в ее рубашку лоб уткнуть (лоб мечен камнем, он, разящий, с нею), рубашка же, как парус, на ветру, дыхание сестры хранит сестру. Так длится час, им вечностью светя, и обе святы: дева и дитя. Шелк белый душ запутан общим свойством; пока еще дрожат в безвестном сне, уже томимы тайным беспокойством, робеют перед будущим геройством, которое грозит им в тишине. Представь себе: они с постели встали, от сновиденья лица как в тумане, но поутру соседи-горожане на них оглядывались бы едва ли; ни ставен стук распахнутых оконных не настораживал бы ни на миг, ни шепот кумушек неугомонных, ни даже в подворотнях детский крик; не думали ни о каких поблажках, издалека заслышав некий зов; и как на праздник шли в своих рубашках, еще без мученических венцов. |
