Песня прокаженного Я тот, кого покинуло всё, я тот, кого не помнит никто; проказа мной овладела; трещотка – моя снасть, чтобы возвещать напасть людским ушам то и дело, а люди мимо спешат, и деревяшки их не страшат; чужих забот и чужих утрат люди знать не желают. А где моя трещотка трещит, там дома я; трещотка – мой щит. Всю жизнь я с нею наедине. Никто не сунется ко мне, так она верещит. И я куда ни пойду, я один. Ни женщин поблизости, ни мужчин, ни детей беззаботных. О фонтанах Вдруг явственно фонтаны мне предстали; каждый был кущей в дебрях из стекла; скажу о них, как о слезах печали в больших мечтах тоски моей текущей и забывающей, что жизнь прошла. Но как забыть прикосновенье длинных небесных рук, в которых вещи целы, когда я видел вечер средь равнинных пространств и восхождение старинных садов, когда в печалях беспричинных девичьим песням грезятся пределы, где в сумеречной бледности мотив присутствует, себя осуществив, и отражается в прудах бестинных. Я помню, что подобен я фонтанам, и нечего мне в жизни больше ждать; во взлете и в паденьи беспрестанном в конечном счете все же ниспадать. Я знаю: эти струи – ствол ветвистый; я знаю малый пламень голосистый и пруд седой, необозримо мглистый, в котором берег отразился кромкой, а небо на закате тенью ломкой сторонится обугленного леса, не свод, не полог, но и не завеса, имеющее вряд ли мир в виду… А как не вспомнить, что звезда звезду находит, мертвым камнем застывая в галактиках, где лишь сквозь слезы льду дано прозреть? Вдруг даль небес живая мы для других, загадка вековая их вечеров? Не нас ли воспевая, там славы достигают их поэты? Молитвенно, быть может, к нам воздеты оттуда руки? Но и для проклятья, соседи Бога среди бездн пустынных, не лишены мы тоже вероятья; что если к нам они взывают с плачем, как будто мы от них свой образ прячем, и если бы не свет от их божниц, не различали бы своих мы лиц. Читающий Читал я долго, и в теченьи дня дождь за окном не мог отвлечь меня. Я даже ветер слышать перестал, так я читал. И на листах я видел, как на лицах, раздумия, как будто тяжело им оттого, что жизнь мою влекло буксиром время в собственных границах, и в сумерках от времени светло, лишь вечер, вечер, вечер на страницах. Наружу не гляжу, но рвутся строки, чтобы словам соскальзывать, катиться и медлить перед тем, как распроститься, и знаю я тогда, что сад – частица пространств, где прояснились небеса и солнце обещает возвратиться. И летняя так наступает ночь, и человек встречает у обочин дорог другого, так сосредоточен, так пристален в общении, так точен, что сказанное можно превозмочь. От книги оторвусь, весь мир читая, который так велик и так знаком, что нет ему, как мне, конца и края, и это разве только первый том читаю я, себя в него вплетая. Мои к вещам приноровились взоры, в неизмеримом находя повторы, и тянется земля уже туда, где с небесами совпадут просторы, и дом последний – первая звезда. Созерцающий
В деревьях вижу я на заре вихри, грозящие лесу и лугу, и стонут окна с перепугу, и вслушиваюсь я в округу, тоскуя по дальнему другу и по неведомой сестре. Обрушивается на местность вихрь, формы новые творя, и вековая неизвестность, просматривается окрестность, как вечный стих из Псалтыря. Над мелочами в постоянном бореньи верх берем подчас, а нам в смиреньи покаянном к вещам примкнуть бы в безымянном, и с ними вихрь возвысит нас. Овладеваем пустяками, и принижают нас они, а высящегося веками, попробуй вечного согни! В эпоху Ветхого Завета так ангел схватывал борца, чьи жилы струнам из металла уподоблял, чтоб трепетала в них музыка или примета вторгающегося в сердца. И если ангел одолел в единоборстве человека, нужна сраженному опека; взыскует он, покуда цел, руки, которой, поврежденный, в себя был вправлен и постиг: растешь, все глубже побежденный Тем, Кто все более велик. Из ночного ненастья Восемь листов с титульным Титульный лист Ночь, вихрь, клубящаяся мгла, чьи клочья уносятся прочь; ночь в складках времени залегла, ночи не превозмочь. И как небесных звезд ни тревожь, ночь ширится, тучи клубя; мрак ее на меня не похож и не похож на тебя. Горящие лампы бросает в дрожь вопросом: наш свет – ложь? И существует одна только ночь тысячелетьями… |
