Жалоба Ни звука в ответ, простор беспросветный. Звезды моей нет, все поиски тщетны. Тысячи лет мертва звезда моя. Слышу слова в проплывшем челне, жуткие были; дома часы на стене пробили. Туда я вернусь? Из сердца вон я рванусь, чтобы молиться, пока небо длится. Но одна из всех звезд сохраниться должна, думаю, знаю, где эта одна звезда; и во мраке бел этот город, который цел в небе на самом конце луча… Одиночество Как дождь над морем вечерами, так одиночество не за горами, клубящимися стелется парами и, не преминув небо заволочь, оттуда рушится на город в ночь. Дождь льет и не намерен прекращаться, когда к рассвету тянется округа, когда тела, готовясь распрощаться, ласкают с отвращением друг друга, и эта ненавистная потуга их заставляет спать в одной постели, и одиночество вместо купели. Осенний день Господь, пора! Пусть, лето проводив, на солнечных часах почил Ты тенью, вверь дуновенью даль просторных нив! Теплом последним одари сады, два лишних южных дня ниспосылая, чтоб, зрея, налились до урожая тяжелой винной сладостью плоды. О доме больше нечего мечтать, и одиночество непоправимо; читай, пиши – все тщетно или мнимо, и только листья будут облетать среди пустых аллей неудержимо. Воспоминанье Ждешь одного и того же, как будто ты не один; могущественней и строже с проснувшимся камнем схоже вторженье в тебя глубин. Золотятся предметы: с книгами кабинет, в дальних странах рассветы, платья или портреты женщин, которых нет. И чувство, что нет исхода: при всех минутных дарах миновавшего года образ, молитва, страх. Конец осени Я с некоторых пор повсюду вижу сцены внезапной перемены: где зори, там разор. Преобразился сад, где сплошь одни утраты: уже не желтоватый, а желтый весь распад, и явлен мне простор. Всмотрюсь я в неизвестность алеющих аллей, и мне подскажет окрестность, что небес повсеместность над морем тяжелей. Осень И падает, и падает листва, как будто облетает сад небесный, и падает земля сквозь даль ночную, отпав от звезд, срываясь в тьму сплошную, где вечно одиноки существа. Не удержать нам собственной руки; мы падаем, как этот мир падучий. Но держит Некто нежный и могучий нас на руках паденью вопреки. На краю ночи В комнате и за стеною не знающая луча даль, и над ней, ночною, я натянут струною, вибрируя и звуча. Множество тел скрипичных — вещи; во сне – напев: женский плач в безграничных пространствах и тайный гнев из рода в род; зазвенев, серебро моих нот нависло над каждым предметом, а среди них тот, кто привлечен светом; и, пока я не исчезну в бывшем небе, где след моей танцующей трели, через щели будет в бездну падать свет. Молитва Ночь тихая, в твою цветную ткань, где красное лишь в сочетаньи с белым, включи меня в твою родную ткань, чтобы я в сумраке слиянье с целым изведал и единое во многом, чем ты влечешь меня, когда подлогом, играя, дразнит слишком яркий свет. Но как с предмета на предмет перемещающиеся со скуки глаза поднять? Подумай, разве руки — не вещи средь вещей, как и лицо, и пусть кольцо (хоть не секрет: на пальце у меня все тот же свет) совсем простое – признак недотроги, что, если две руки – как две дороги и в сумраке, быть может, перекресток? Продвижение Отчетливей слышны во мне глубины; при этом даль меж берегами шире, родней и ближе мне все вещи в мире, где, кажется, наглядней все картины, и с Безымянным дни мои едины; так мысленно под сенью туч свинцовых, я, спутник птиц, взлетел с ветвей дубовых, а на пруду средь вод, застыть готовых, идет ко дну, как рыба, мой порыв. Предчувствие Я словно знамя, когда вокруг меня дали. Чаю ветров, чтоб они меня угадали, а внизу вещи и среди них потери; двери закрыты тихо, в каминах тишь. Окна еще не дрожат, и пыль тяжела. Но я уже знаю бури, я как море, вдали скала. Простираюсь, и западаю в себя ради моих же глубин, и ввергаю себя, так как я один, в бушующий вихрь. |
