Через неделю пришел ответ от Нафисы. Она сетовала, что не может навестить его — распутица, да и детей не на кого оставить.
«Письмо твое получили утром, — писала Нафиса. — Ребята заставили меня прочитать вслух. Потом долго разглядывали рисунки, чуть не подрались, споря, кто это — гусь или индюк?»
В конце длинного письма она сообщала, что записку передала, но что сказали ребята, как идут там дела — о том ни слова.
Пошла уже третья неделя, как Сагит лежал в больнице. Он чувствовал — идет на поправку — и больше писем не писал, в поселок не звонил. Ждал терпеливо, когда можно будет наконец смываться отсюда.
«Скоро, скоро! — заверял его главврач. — Вот у ребят твоих дела похуже». И оказался прав — его выписали, а они остались. Дней на десять еще, если, конечно, не проявятся какие-то осложнения.
Честно говоря, все они еще легко отделались. Могли ведь и погибнуть. Хорошо, не растерялись! Теперь многие называют его, Сагита, героем. И Нафиса писала, что только об этом и говорят в поселке. Преувеличивают, без сомнения, потому что и другой кто на его месте поступил бы так же. Но все-таки приятно, когда люди тебя хвалят. Себе-то уж можно сказать так!
Когда он кинулся спасать товарищей, ни о каком геройстве и думать не думал. И о том, что погибнуть может, тоже. Надо было выручать попавших в беду людей — какие уж тут мысли?
Это сейчас, спрятав нос в воротник пальто, можно идти и спокойно размышлять. И вспоминать разную разность. Вот, например, то, как встретился четыре года назад с Рахматуллой-бабаем, который сыграл, сам того, может, не зная, огромную роль в его жизни. После разговора с ним он и ушел вдруг с третьего курса института и приехал в этот поселок. Еще неизвестно, как сложилось бы все, не сделай он тогда такого решительного шага. А теперь занят настоящим мужским делом, и никаких тревог по поводу того, что время летит понапрасну, давно уже нет. Они там, в студенческой поре, остались. Может, это и есть счастье?
Не все, конечно, гладко шло. Его многие тогда не поняли. И Нафиса не поняла: сначала наотрез отказалась ехать куда-либо из города. Да и зачем, спрашивается, ни с того ни с сего бросать учебу и мчаться неизвестно куда? Потом, поостыв, спросила:
— А там хоть кинотеатр есть?
— Нет. Там ничего пока нет.
Она удивленно посмотрела на Сагита: мол, чокнулся ты, дорогой!
Он попытался ее уговаривать, а через полчаса, поняв, что бесполезно, рассердился. И они впервые за полгода после женитьбы по-настоящему поссорились.
Много позже Сагит понял, как он был не прав. Ему даже в голову не пришло тогда, что надо посвятить жену в свои планы, объяснить как-то причины столь неожиданного решения, ломающего всю их жизнь. Ну, сказать хотя бы, что тянет неудержимо к настоящему делу, что начинать следует всегда с самого начала и там, где пока ничего нет, что он совсем не думает бросать учебу — просто перейдет на заочное отделение… Да мало ли что можно было сказать любимому человеку, если хочешь, чтобы он тебя понял и вместе с тобой поехал?
Была и другая причина, которая толкала его уехать из Уфы.
После свадьбы они стали жить у ее родителей: семейным студентам места в общежитии не давали, а снять где-нибудь комнату — этому решительно воспротивилась Нафиса. «У нас трехкомнатная квартира, — сказала она обиженно, — и нам с тобой родители отдают целую комнату. Чего ты, в самом деле?»
Словом, Сагиту не хватило упорства, и он не стал спорить.
Родители Нафисы относились к нему хорошо, но он никак не мог привыкнуть жить свободно в чужом доме.
Может быть, это и была самая главная причина, ускорившая принятие им решения: если нельзя жить в общежитии и нельзя снять комнату, значит, нужно сделать так, чтобы проблема исчезла сама по себе. Рубить надо узел! И чем быстрее, тем лучше. Тем более тесть уже начал заговаривать о том, что следовало бы позаботиться заранее, чтобы после окончания института остаться в Уфе. Сагит ответил, что поедет работать, куда пошлют, но тесть и ухом не повел — сделал вид, что не расслышал или не понял. Вот тогда и пришла впервые в голову мысль, не дожидаясь очередного его благодеяния, перевестись на заочное и уехать подальше. Но Нафисе он об этом не сказал, потому что еще и сам не был готов к серьезному разговору. Зов, прозвучавший в душе, пока не обрел конкретных очертаний и воспринимался скорее как тоска по чему-то неопределенному в неизвестных краях.
Но наступил день, который сразу дал исчерпывающий ответ на трудные вопросы: «Ехать или не ехать? Если ехать, то зачем? Как жить дальше и во имя чего?»
Вот почему, вспоминая тот день, когда произошла встреча с Рахматуллой-бабаем, он не хотел считать его чистой случайностью. Конечно, рано или поздно и сам бы нашел тот путь, который подсказал ему старый металлург. Однако разговор с ним произвел в душе Сагита такой переворот, что после только и оставалось, как собирать вещи и мчаться на вокзал или в аэропорт.
В тот памятный день Сагит освободился от занятий раньше, а у Нафисы была еще одна лекция. Ему не хотелось одному возвращаться домой, и он пошел в парк, где у них был любимый уголок.
Неяркое осеннее солнце, пробиваясь сквозь желто-зеленые листья деревьев, пятнило асфальт. На скамейках сидели пожилые люди, неспешно беседуя друг с другом. Звонко перекликались ребятишки, бегая по пожухшим газонам.
Вид осеннего парка всегда вызывал в душе Сагита какое-то странное чувство: не боль, не радость — нечто среднее, когда вроде бы и радоваться нечему, и тосковать незачем… Грустно было, в общем, Сагиту, и мысли в голову лезли неподходящие. Хотя почему неподходящие? Осень все-таки. Время увядания… Но в его годы думать об увядании не пристало. Он это понимал и потому, быть может, чувствовал себя еще более паршиво.
Какой-то мальчуган, присев рядышком, сопел над бумажным листком и пытался сложить голубя.
Сагит подозвал его к себе и показал, как надо делать и голубя, и самолетик.
Счастливый, тот побежал по аллее, размахивая бумажной игрушкой.
— Не братишка твой? — спросил старик, сидящий на другом конце скамейки.
— Нет, — сказал Сагит чуть удивленно. — А почему — братишка?
— Сейчас не часто такое увидишь, к сожалению, чтобы молодой человек ребенка порадовал вниманием, — улыбнулся старик. — Вон какой радостный побежал!
Так и завязался разговор с Рахматуллой-бабаем, недавно приехавшим сюда из Магнитогорска. Жену его положили в больницу, и он очень за нее переживает, не знает, куда себя теперь девать.
— Здоровье беречь надо. И для работы, и для жизни, — говорил он серьезно. — В старости это хорошо понимаешь, когда уже здоровья никакого. Вот у нас тут и квартира, и мебель, а зачем все, если старухи моей нет? Вещи людям не собеседники.
Ему лет семьдесят. Волосы седые, оттого и лицо кажется темным. Одет опрятно, чисто.
— Сожалеете о чем-то? — спросил Сагит, проникаясь вдруг чувством жалости к одинокому старику.
— Есть и сожаления, — спокойно ответил тот. — Немало пустых дней прожил, хотя, в общем-то, считаю, жизнь сложилась правильно. Строил Магнитку, Новокузнецк, полвека почти с этими городами у меня связано. И сейчас не стыдно по улицам там пройти. Хорошо знать, что не зря все было. Среди нас, стариков, тоже разные есть. И такие, которым вспомнить нечего. Сидят по домам, со старухами своими ругаются или анонимки строчат. А тоже ведь — поколение борцов-победителей.
Он усмехнулся и покачал головой, как бы соглашаясь с самим собой.
— От такого греха уберег меня, видать, бог, хотя я и сроду верующим не был, — продолжил он. — Нет, не бог, конечно! Вот это, наверное… Раз уж зашел у нас о том разговор, покажу тебе свое сокровище. Мало кому показываю, а тебе вдруг захотелось. Не помог бы мальчишке, не показал.
Рахматулла-бабай достал из кармана тоненький сверточек, завернутый в белую бумагу, бережно развернул и протянул Сагиту картонную книжицу небольшого формата.
— Подлинник хранится в музее. Это — копия, но для меня все равно что настоящий. Взгляни!
