— Ничего мне не ясно.

— Тогда мы тебя прорабатывать будем. Воспитывать то есть, — поправилась секретарь и весело подмигнула: — Но ты не расстраивайся, ладно? А сейчас — шабаш работе! Через пять минут репетиция. Пошли!

И по тому, как легко она прыгала в разговоре от одной темы к другой, Салима поняла, что секретаря комитета меньше всего волнует ее ссора с девушками.

— Никуда я не пойду! — сказала она.

Секретарь посмотрела на нее удивленно, но уговаривать не стала.

Салима до позднего вечера проработала в мастерской, наедине со своими мыслями. Мысли были печальные.

А утром ее перехватила в проходной секретарь комитета комсомола:

— Вчера совсем вылетело из головы, извини. Сегодня в горкоме совещание комсомольских «прожектористов». Выступать там не обязательно, но быть надо. Давай лети. До девяти успеешь.

— Мне лозунг нужно повесить, — растерялась Салима.

— Где он?

— В мастерской.

— Дай мне ключ, я все сама сделаю.

— Только, пожалуйста, не забудь!

— Что ты!

И Салима побежала в горком комсомола. Народ на совещании подобрался боевой — говорили горячо и по делу. И хотя она выступать не собиралась, попросили высказаться и ее. Салима ничего придумывать не стала, а рассказала, как все было — и о разговоре с девушками, и о просьбе родственницы Замиры.

«Ты фамилии называй!» — крикнул кто-то из зала. Она растерянно оглянулась на президиум. «Дайте, товарищи, ей договорить! — сказал секретарь горкома комсомола в зал, а Салиме посоветовал: — И в самом деле, надо говорить поконкретнее».

«Я говорю о явлении, которое широко распространилось на нашей фабрике, — заметила Салима, укоризненно взглянув на секретаря. — Я, конечно, могла бы назвать фамилии, но дело совсем не в этом. Мне не нравится, что наши руководители знают о воровстве, но все сводят только к выявлению конкретных виновников. А условия не изменяются. Мастера, начальники цехов смотрят на все сквозь пальцы».

В перерыве к ней подошел представитель горкома партии и похвалил за выступление: «Правильно ты все говорила. Будет трудно, обязательно заходи. Позвони и заходи».

А на другой день ее вызвал к себе директор фабрики. Она долго сидела в приемной. Хмурая секретарша с ней не разговаривала, демонстративно листала какой-то журнал. Салиме было ужасно одиноко и обидно — что она ей-то сделала? Странные какие-то люди здесь, на фабрике! Ты еще и подумать не успеешь, а они уже наперед все знают…

Она понимала, что несправедливо так судить сразу обо всех, но сердцу было неспокойно и тревожно. Вроде никакой вины за ней нет, работает по плану, что обещала — выполнила, а не в свои дела лезет, так это ее общественная обязанность. Она ведь не напрашивалась в «Комсомольский прожектор» — народ сам выбрал, как же можно его подводить?

Так она сидела и свои прегрешения перебирала, пока директор звонком не позвал ее к себе.

Он даже навстречу ей не встал. Осмотрел, как в первый раз, с головы до ног и спросил:

— А кто тебя уполномочивал выступать в горкоме о том, в чем ты не смыслишь?

— Меня послали на совещание, — ответила она растерянно. — Я и пошла.

— Я о выступлении спрашиваю! — рявкнул директор так, что она вздрогнула от неожиданности.

— Меня попросили выступить… И потом, я сказала только то, что есть на самом деле. Я ничего не придумывала.

— Ты у нас кто?

Салима широко открытыми глазами смотрела на директора, не зная, как отвечать на этот странный вопрос.

— Ты у нас — «подснежник», — ответил сам, усмехнувшись. — То есть ты есть и вроде бы тебя нет. Незаконная единица. И потому рта открывать тебе не полагалось. В общем, так: пойдешь в бригаду маляров. С завтрашнего дня.

— Это несправедливо! — сказала она тихо, борясь со слезами: чтобы они не побежали по щекам, ей пришлось еще шире раскрыть глаза и совсем не мигать.

— Маляр — хорошая профессия, — успокоил он ее. — Ничуть не хуже, чем твоя, а может, и получше даже.

— Это несправедливо! — повторила она. — Вы сами пригласили меня художником-оформителем.

— Я ошибся, — признался директор с мягкой улыбкой. — У нас, оказывается, нет в штатном расписании такой должности.

— Но я же вам тогда говорила! И вы сказали, что это не имеет значения!

— Надо исправлять свои ошибки. Я был тогда неправ.

Директор развел руками, показывая, как он огорчен случившимся. Он так стремительно менялся на ее глазах, что она перестала его узнавать. Неужели совсем недавно он кричал на нее?

— И потом, — добавил директор печально, — ты очень меня подвела с этим лозунгом.

— Каким лозунгом? — удивилась Салима.

— Тем, который я поручил тебе вчера написать и вывесить утром.

— Я его написала! Вчера же!

— Но не вывесила!

— Его должна была вывесить Кудимова. Она мне обещала!

— Вот видишь! — укорил он. — Все подводят друг друга. Мне звонят из горкома, спрашивают: разве у вас есть художник-оформитель? Я говорю — нет. Тогда спрашивают — кто же это вчера выступал на совещании? Я говорю — не знаю. А какой же ты директор тогда, если не знаешь? Видишь, какой замкнутый круг получается. Из маленького обмана получается большая ложь. Ты согласна с этим?

Салима молча кивнула головой.

— Так кто же тогда кого подвел? Ты меня или я тебя? — спросил директор отеческим голосом. — Пока никто не знал, что нам не положен художник-оформитель, ты могла работать. А как теперь? Да ты сама, я думаю, понимаешь, как нехорошо нарушать законы?

Салима снова кивнула головой.

— Вот видишь! — обрадовался директор. — Я хотел, как лучше, а получается, что я, директор, нарушил закон. Вот что ты наделала, Салима!

— Но я же не хотела вас подводить! — растерянно проговорила она.

— Теперь уже ничего не поделаешь! — грустно сказал директор. — Каждый из нас должен отвечать за свои ошибки… Ищи другую работу.

Он обошел стол и проводил Салиму до самых дверей…

В мастерскую она не стала заходить, а сразу же направилась в горком комсомола. Она хотела объяснить там, что директор не виноват: он, действительно, не знал о ее выступлении, а то, что она оформлена художником, объясняется не его неуважением к закону — пониманием необходимости и важности прикладного искусства для воспитания советских людей. Так она шла и рассуждала, и все получалось очень убедительно.

Секретарь горкома комсомола, у которого были свои неприятности, очень куда-то спешил и, слушая ее, нетерпеливо стучал пальцем по столу.

— Видишь ли, Салима, — сказал он сожалеющим голосом. — Ты вчера верно говорила — факты воровства подтвердились. Но ты не права, что на фабрике ничего не делается. Вот у меня справка — в прошлом месяце проведено три рейда, поймали пятерых и всех наказали. Значит, работа ведется. Нельзя людей обвинять зря. Вместе со справкой прислали характеристику на тебя: высокомерна, груба, неуживчива. Порученное дело до конца не доводишь. Не участвуешь в художественной самодеятельности. Вот что пишут! А мы о тебе были другого мнения…

Салима не стала его дальше слушать — встала и вышла…

Вот как она оказалась в мастерской, где долго плакала и плохо думала о всех людях, а потом все-таки решила идти в горком партии, к тому человеку, который пожал ей после совещания руку и обещал помочь.

Конечно, после всего случившегося она долго колебалась — а что, если и ему уже успели сказать о ней неправду и он будет разговаривать с ней так же сухо и неприветливо, как секретарь горкома комсомола?

Но Салима знала, что все равно найдет этого человека, пусть он даже сразу не узнает ее и удивится, когда она напомнит ему о его обещании. Такое тоже может быть — сколько разных совещаний проводится в городе, и многие люди хотят, чтобы жизнь наша становилась лучше. И для этого нужно только научиться разговаривать друг с другом нормальным человеческим языком и не напускать тумана, чтобы черное становилось белым и наоборот…

На углу она остановилась и оглянулась: сзади клубился еще туман, а впереди все уже было хорошо видно: туман прямо на глазах исчезал, и, как на детской переводной картинке, возникали дома, деревья, люди, которые шли куда-то по своим важным и не очень важным делам…