Тогда посол попросил Урбана VIII учесть, что книга посвящена великому герцогу. Однако это обстоятельство не произвело на понтифика никакого впечатления. Наоборот, слова посла дали возможность Урбану VIII напомнить, кто в католическом мире главный. «Мы запрещали книги, – холодно заметил Святейший, – на титуле которых стояло наше высочайшее имя (nome Pontificale) и которые были посвящены лично нам». И далее Урбан добавил, что поскольку Галилей нанес своей книгой огромный вред религии («apportar alla religione pregiudizi grandi»), то великому герцогу, как христианскому государю, не следовало бы вмешиваться в это дело.
А когда упорный Никколини сказал, что он не может поверить, что его святейшество запретит уже разрешенную к печати книгу, не выслушав предварительно Галилея, Урбан VIII многозначительно заметил, что запрет «Dialogo» – это наименьшее зло, которое может быть причинено тосканскому ученому («il manco male che se le potesse fare»), и есть опасность, что Галилею придется предстать перед судом инквизиции, поэтому он (Урбан VIII) и созвал комиссию сведущих в разных науках здравомыслящих людей, которые изучат книгу тщательно, слово за словом, ведь речь идет о «в высшей степени извращенной доктрине»911.
И далее папа снова начал жаловаться на то, что Галилей его обманул и что он, верховный понтифик, относится к Галилею лучше, чем тот к нему.
Нетрудно заметить, что в ходе этой беседы были затронуты две группы вопросов – религиозные и политические (не считая личной обиды понтифика на то, что Галилей и Чамполи его обманули). Говоря о религиозной стороне вопроса, Святейший смог найти для характеристики «Dialogo» только одно прилагательное – perverso (извращенный). Можно лишь догадываться, какое именно содержание Урбан вкладывал в подобное определение. Скорее всего, речь шла не столько о том, что, признай церковь правоту Коперника и Галилея, теологам пришлось бы менять принятое толкование ряда мест Священного Писания, сколько о другом – менять экзегезу пришлось бы не в силу теологической аргументации, а уступая, подчиняясь доводам науки, к тому же противоречащим очевидностям житейского опыта. Как заметила У. Уайзен, «Galileo seemed to consider his role that of a sidereus nuncius whose mission was to enlighten the Church»912. Это-то и не устраивало понтифика.
Кроме того, гелиоцентризм требовал отхода от Аристотелевой физики и ставил под вопрос Аристотелеву натурфилософию в целом, христианизированную (наряду с другими разделами философии Стагирита) Фомой Аквинским. И этот удар по перипатетизму наносился в условиях острой борьбы между доминиканцами и иезуитами за культурную гегемонию в католическом мире и за право называться истинными томистами913, не говоря уже о непрекращающемся противостоянии католиков и протестантов.
В политическом же плане Урбан ясно дал понять своему собеседнику, что не потерпит никакого вмешательства в дела Ватикана. Святейший может вмешиваться в дела великого герцога (скажем, оттяпать у того герцогство Урбино), но не наоборот. Тем более что Фердинандо II воспитывался набожной Кристиной Лотарингской в строгом религиозном духе и в послушании папе, вот пусть и помнит, чему бабушка учила. И пусть не забывает (папа повторил это в беседе с Никколини дважды), что он, Урбан VIII, оказал их придворному математику большую милость, передав вопрос о «Dialogo» не сразу в Священную канцелярию, как было принято в таких случаях, а создав комиссию из сведущих людей. Урбан, разумеется, хотел представить послу и тосканскому двору свои действия в выгодном для себя свете. В действительности же в истории инквизиции и до, и после процесса над Галилеем были случаи (хотя и нечастые), когда материалы дела перед отправкой в трибунал сначала рассматривались специальной богословской комиссией. Так было, к примеру, во время суда над философом-номиналистом Николаем из Отрекура в 1346 году914.
Короче, Святейший выказал должную твердость и неколебимость в деле защиты интересов веры, церкви и папской власти. Никколини это хорошо понял и завершил свое донесение во Флоренцию следующими словами: «Если мне будет позволено высказать свое мнение… то я полагаю, что дело это необходимо вести без нажима (senza violenza) и больше общаться с исполнителями (con i ministri) и с синьором кардиналом Барберини, чем с самим папой, ибо если его святейшеству что-то взбредет в голову, то это конец (come S. S.tà impunta, la cosa è spedita), особенно если кто-то пытается ему перечить, противиться и бросать вызов…»915.
Донесение Никколини вызвало во Флоренции некоторое замешательство. Госсекретарь Чьоли ответил 9 сентября 1632 года послу, что он не представляет, как дальше могут развернуться события916. Чьоли хорошо знал, сколь болезненно относится великий герцог к вмешательству римской инквизиции в его дела. В данном случае складывалась весьма непростая ситуация: Галилей был подданным великого герцога, причем отнюдь не рядовым, «Dialogo» был отпечатан во Флоренции по всем правилам, то есть с разрешения флорентийского инквизитора и Риккарди. Естественно, великий герцог, узнав о претензиях к его подданному, потребовал от Святого престола объяснений. Вера – верой, а политика – политикой. Поэтому Никколини, защищая Галилея, одновременно, если не в первую очередь, защищал права великого герцога перед лицом папской власти.
Между тем Никколини встретился с Риккарди, и тот уверил посла, что до запрета книги дело, скорее всего, не дойдет и достаточно будет внести в нее несколько изменений, после чего ее можно будет свободно распространять.
В донесении от 11 сентября 1632 года посол сообщает о своем, видимо, втором в этом месяце разговоре с отцом Мостро, которому Никколини показал полученные им в начале сентября инструкции от великого герцога, касавшиеся событий вокруг Галилея. Риккарди твердо заявил, что следует всячески избегать какого-либо вмешательства и давления на папу, чтобы «не погубить синьора Галилея и не порвать отношений с его святейшеством»917. Святейший полагает, сообщал Риккарди, что «наша вера оказалась перед лицом многих опасностей (in molti pericoli) и что здесь [в ситуации с «Dialogo»] речь идет не о математических предметах, но о Священном Писании, религии и вере»918. Риккарди обратил внимание посла на то, что при публикации «Dialogo» не были выполнены полностью все данные автору предписания, что мнения Галилея во многих местах не просто упоминаются, но открыто выражаются в недопустимой манере («apertamente dichiarata in maniera incomportabile»), и если бы книга печаталась в Риме и предварительно просматривалась цензором страница за страницей, как то и было оговорено в свое время, то она имела бы вполне приемлемый вид. Но поскольку дело приняло такой оборот, то Риккарди советовал послу «действовать неспешно и без шума (dolcemente e senza strepito)»919, чтобы не навредить Галилею. Сам Риккарди сейчас занят внесением в книгу соответствующих исправлений, и когда эта работа будет закончена, отец Мостро передаст ее Святейшему в надежде, что тот проявит к Галилею «свою обычную милость (della solita sua pietà)»920. Вот тогда великому герцогу будет уместно замолвить словечко за Галилея. Поступать же иначе – значит, по мнению Риккарди, попусту тратить время и вредить делу. Далее, совершенно невозможно включить в состав назначенной Урбаном VIII комиссии Кампанеллу и Кастелли в качестве защитников Галилея, поскольку первый написал книгу, которая была запрещена, а второй не пользуется должным доверием («per esser diffidente»921), да и по другим причинам, о которых Риккарди не стал распространяться922. А затем отец Мостро сообщил Никколини две важные новости.