И далее приводится перечень предложенных Инголи исправлений в тексте «De revolutionibus». 15 мая 1620 года этот перечень был опубликован в документе под названием «Monito per l’emendazione dell’opera De revolutionibus orbium coelestium di Niccolò Copernico»507. В тексте декрета обращают на себя внимание три обстоятельства.
Во-первых, декрет, как и «Monito», подписан не Беллармино, а только секретарем. Случай чрезвычайно редкий, а в период с 1613 года по середину XVII века (до издания Индекса 1664 года) – единственный в практике работы Конгрегации Индекса.
Во-вторых, предложения Инголи свидетельствуют о том, что Конгрегация понимала невозможность полного исправления трактата Коперника. Инголи был прав, когда утверждал, что подобное изменение привело бы к destructio книги. Об этом же, напомню, писал и Галилей еще в марте 1615 года:
Что касается учения Коперника, то оно, по моему мнению, не допускает компромиссы (non è capace di moderazione), так как существеннейшим его положением и основным утверждением является утверждение о движении Земли и неподвижности Солнца; поэтому его следует или целиком осудить, или принять таким, как оно есть…508.
Поэтому «исправлению» подверглись лишь некоторые фразы трактата Коперника, где идеи новой космологии выражались в наиболее отчетливой форме509.
И, в-третьих, декрет датирован только годом, а число и месяц его принятия не указаны ни в протоколе, ни в издании Индекса 1624 года. Возможно, это небрежность секретаря, но возможно, еще одно свидетельство особого характера документа.
Что же касается самих исправлений510, то декрет 1620 года мало что изменил в тексте Коперника511. Многие фрагменты «De revolutionibus», в которых идеи гелиоцентризма и геодинамизма выражены достаточно ясно и рельефно, и отнюдь не в гипотетической манере, остались нетронутыми.
Декрет 1620 года со всей отчетливостью отражает маневрирование курии между идеологией и практической полезностью, случай, замечу, далеко не первый и не последний в мировой истории, ибо редко когда государство способно неотступно придерживаться идеологических догм; время от времени возникают кризисные ситуации, размывающие идеологию, когда практические соображения (выгоды, престижа, безопасности и прочие raisons d’État) вынуждают правителей действовать не в соответствии с их идеологической риторикой, а по принципу: «Думай, что хочешь, но бомбу нам сделай!»
И, разумеется, вся эта сложная игра санкций, абсолютных запретов и запретов donec corrigatur, увещаний и одобрений отражала глубинное столкновение различных интеллектуальных традиций, разделявшее курию на соперничающие группировки512.
В итоге к 1624 году, когда вышло очередное издание Индекса, в котором были отражены все исправления, внесенные ранее в книгу Коперника, сложилась следующая ситуация: любой католик на законных основаниях мог познакомиться с гелиоцентрическим учением и свободно обсуждать его (правда, только как гипотезу). Кроме Галилея! Ведь он обещал кардиналу Беллармино и комиссару Сегицци, что вообще не будет высказываться о теории Коперника, «ни письменно, ни устно». Разумеется, тосканскому математику было очень трудно вообразить, что S.ta Madre Chiesa только ему одному во всем католическом мире запретила говорить о том, о чем было официально разрешено говорить всем остальным.
УТЕШЕНИЕ ГАЛИЛЕЯ
Возможно, вызов к Беллармино и последующее увещание стали для Галилея неожиданностью, во всяком случае, события конца февраля – начала марта 1616 года произвели на него угнетающее впечатление. Утешало лишь то, что его имя в декрете не упоминалось. Более того, в мартовском декрете не упоминалась также его книга «Istoria e dimostrazioni intorno alle macchie solari».
Впервые за все время своего пребывания в Риме после 20 февраля он не посылает еженедельного отчета тосканскому двору. Только в воскресенье 6 марта Галилей пишет госсекретарю Курцио Пиккене, стараясь по мере возможности не драматизировать ситуацию. Письмо начинается с заявления, что он «не писал <…> с прошлой почтой, потому что не имел ничего нового сообщить (sic! курсив мой. – И.Д.), поскольку в это время был поставлен вопрос о принятии решения по тому делу, о котором я говорил вам как о деле, имеющем для меня лишь общественный, а не личный интерес»513. И далее он убеждает адресата, что инсинуации его (Галилея) врагов «не нашли сочувствия у Святой Церкви». Разумеется, Галилей не смог бы долго утаивать сам факт принятия декрета и его содержания, обман тотчас бы раскрылся. Поэтому он пытается на свой лад истолковать смысл документа:
Святая Церковь постановила только, что мнение [Коперника] не согласуется со Священным Писанием, в силу чего запрещаются те книги, которые ставят своей специальной целью (ex professo) доказать, что оно с Писанием не расходится. К таким книгам отнесено только письмо одного кармелитского патера, оно одно запрещено (речь идет о «Lettera» Фоскарини. – И.Д.)514.
И затем следует цитированный выше фрагмент с разъяснениями, какие именно исправления в книге Коперника предполагается сделать и кому это поручено.
Конечно, он сознавал, что дискредитирующая его информация непременно дойдет до тосканского двора, причем из самых разных источников, а потому поспешил заранее представить ситуацию в выгодном для себя свете.
Я, следует отметить, к существу этого дела поначалу не испытывал ни малейшего интереса и никогда не стал бы им заниматься, если б мои противники не вовлекли меня в него, – пишет Галилей, слегка лукавя. – Обо всем, что я сделал, можно узнать из моих книг, которые я храню, дабы иметь возможность пресечь злобные нападки и заткнуть кое-кому рот и чтобы показать, что мое отношение к этим материям таково, что даже святой не мог бы относиться к ним с большим уважением и проявить большее усердие к Святой Церкви515.
Опасения Галилея относительно «уловок, клеветы и дьявольских ухищрений» его недоброжелателей были не напрасны, что ясно видно из цитированного выше письма, которое 4 марта, за день до публикации декрета, тосканский посол Гвиччардини написал великому герцогу специально о Галилее. В этом письме, напомню, дипломат сообщал о том, как кардинал Орсини пытался заступиться за Галилея перед папой, но неудачно. При этом Гвиччардини настаивал на немедленном возвращении Галилея во Флоренцию.
…Сам климат Рима становится для него очень вредным (rende molto pericolo questa cielo di Roma), – писал посол, – особенно в сей век, когда наш владыка (il Principe) питает отвращение к литературе (belle lettere) и ее людям и не может слышать о новых и тонких научных предметах. <…> Подвергаться большим неприятностям без всякого к тому серьезного основания, когда из этого нельзя извлечь никакой пользы, а один лишь вред, – я не понимаю, зачем это нужно.
И далее Гвиччардини отмечает еще одно важное обстоятельство:
Галилей действует только в своих собственных интересах и готов подвергнуть опасности не только себя, но и всех тех, кто идет навстречу его желаниям и позволяет ему убедить себя516.
Такой поворот темы в письме Гвиччардини не случаен. Во-первых, Галилей действительно активно искал союзников и вовлекал в орбиту своих целей и желаний множество людей. В биографиях ученого эти действия описываются, как правило, малозначащими фразами, начинающимися со слов: «Галилей отстаивал…», «Галилей высказывал…», «Галилей убеждал…» и т.п. Тогда как в действительности Галилей хватал каждого, кто, как ему казалось, был готов его слушать, и начинал долго и нудно говорить о своем, наболевшем, по поводу устройства мироздания. Наблюдательный Гвиччардини так и написал об этом во Флоренцию:
