В этой связи обращает на себя внимание использованная Галилеем формулировка приказа Священной канцелярии: «запрещено держаться, защищать или учить каким-либо образом (il comandamento fattomi privatamente <…> di non tenere, defendere vel quovis modo docere)» гелиоцентрической доктрине. В найденном же в архивах инквизиции протоколе увещания сказано несколько иначе, куда жестче: учения Коперника «не придерживаться, не преподавать и не защищать никоим образом, ни письменно, ни устно (quovis modo teneat, doceat aut defendat, verbo aut scriptis)». Возможно, это различие не случайно. Галилей сгруппировал данные ему в 1616 году запреты в соответствии с новой (выработанной после приватной беседы с В. Макулано) стратегией оправдания: защита и поддержка теории Коперника отметалась ссылкой на человеческие слабости, по причине которых он увлекся описанием коперниканских доводов, что создало видимость (но только видимость!), будто он и сам их поддерживает и защищает. Тогда оставался третий пункт запрета – преподавание «каким-либо образом» (что включало и то, что сегодня именуется пропагандой) гелиоцентрической теории.

Задача Галилея заключалась в том, чтобы судьи трибунала уверовали, будто изложение им этой теории вовсе не означает веру в ее истинность. Соответственно оборот quovis modo Галилей отнес не ко всей триаде запретов, а только к одному из ее компонентов – docere, что позволяло, как ему казалось, смягчить обвинение в нарушении praeceptum: да, он, конечно, неким образом учил гелиоцентризму, излагая основные положения и аргументацию теории Коперника, в чем виноват, но ведь при этом он ее никоим образом не защищал и не поддерживал. Да и был ли этот третий пункт запрета? Ведь в attestato Беллармино (от 26 мая 1616 года) ясно сказано (да еще со ссылкой на декрет Конгрегации Индекса): учения Коперника «нельзя ни защищать, ни придерживаться (non si possa a difendere nè tenere»), а что ему (Галилею) было устно заявлено кардиналом Беллармино (или кем-то еще), он решительно не помнит.

Кроме того, Галилей, чтобы уж никто не сомневался в его искренности, предложил написать дополнение к «Dialogo», расставив там нужные акценты и сделав правильные окончательные выводы, то есть «улучшить» свой труд ex post facto, ибо, как было заявлено в докладе папской комиссии, «все эти вещи (теологически невыдержанные суждения. – И.Д.) могут быть улучшены»1237. А кто, как не сам автор с его всем известным благочестием, сможет это сделать наилучшим образом, тем более после общения с лучшими представителями Священной канцелярии?! Заметим, он предложил не переписать заново «Dialogo», а сделать как бы второй том (или приложение) к тому, что уже было напечатано. Это была единственная возможность спасти книгу от полного запрещения. Разумеется, всем, причем не только в Италии, стало бы ясно, почему Галилей, побывав в покоях Священной канцелярии, приписал к своему трактату еще один или два «дня» увлекательных бесед о двух главнейших системах мира в теологически выдержанной манере. Естественно, это замечательное предложение ученого осталось без ответа. Судьи не были «простаками».

Однако заманчивое предложение Галилея продолжить работу над «Dialogo», но на этот раз, так сказать, по заказу инквизиции, имело один важный для ученого аспект. Галилей вряд ли ожидал, что в ответ на его просьбу судьи с энтузиазмом заявят: «Мы только этого от вас и ждали, синьор!» (или что-то в таком роде). Но сам факт подобного предложения говорил о том, что Галилей не упорствовал в своих заблуждениях и был готов не только искренне в них признаться и раскаяться, но и сделать все возможное, чтобы исправить ошибку. Это имело важное психологическое и в особенности юридическое значение, поскольку, как подчеркивали авторы новейших пособий для инквизиторов того времени, то есть люди, до тонкости знающие свое дело, например Просперо Фариначчи, «не считается еретиком тот, кто не упорствует [в своих заблуждениях]», как не считался еретиком и тот, кто не совершал «error in intellectu»1238. Поэтому, чтобы не быть обвиненным в pertinacia, он предложил дописать «Dialogo», а чтобы снять обвинение в error in intellectu, настаивал, что его подвели простые человеческие слабости – тщеславие, самодовольство и проч., и проч. Иными словами, источником его ошибки (именно ошибки, а не продуманного злоумышления!) стали не заблуждения ума, но слабость характера. И все, кто его знал, в том числе и многие прелаты, никак не могли настаивать, что жажда славы, честолюбие, стремление показать себя «умнее среднего человека» и т.п. были совершенно чужды характеру тосканского virtuoso. Таким образом, чтобы сделать свою позицию более сильной, Галилей искусно использовал собственные слабости. Поэтому можно было надеяться, что его заявление покажется судьям вполне правдоподобным. Другой вопрос, поверят ли ему или нет. К примеру, у Урбана хватило ума Галилею не поверить.

Ученому было разрешено оставить палаты Священной канцелярии, где он провел без малого три недели, и вернуться в тосканское посольство. Его состояние было очень тяжелым, но спустя несколько дней он стал приходить в себя. Галилей надеялся, что вскоре, к концу мая, процесс завершится. Того же мнения придерживался и Никколини, и многие другие. Так, например, Боккинери уверял, что «ложные обвинения и махинации его [Галилея] врагов останутся безрезультатными» и процесс закончится его оправданием1239. Но они ошибались1240.

10 мая 1633 года Галилей был вызван в Священную канцелярию. Когда он предстал перед отцом Макулано, тот предписал ему в течение восьми дней приготовиться к защите. Но у Галилея уже все было готово: свое «защитительное письмо» и подлинник письма Беллармино от 26 мая 1616 года (attestato) он тут же передал комиссару.

В «защитительном письме» Галилей еще раз объяснил, что, испрашивая Imprimatur у отца Риккарди, он ничего не сказал тому о предписании 1616 года, поскольку ему было сказано лишь о том, чтобы он не придерживался и не защищал учение Коперника, о чем свидетельствует упомянутое выше письмо кардинала Беллармино и текст декрета от 5 марта 1616 года, который отцу Риккарди, конечно, был хорошо известен. А вот слов «quovis modo docere» ни в декрете, ни в письме кардинала Беллармино нет и он (Галилей) не помнит, чтобы их кто-либо произносил во время его беседы с кардиналом в феврале 1616 года1241. Иными словами, Галилей, как и на предыдущем допросе, повторил, что ничего не помнит о предписании, запрещавшем ему «tenere, defendere vel quovis modo docere» коперниканское учение, а также заверил судей в чистоте своих помыслов, а также в том, что он никогда не нарушал никаких comandamenti1242.

Разъяснить судьям причину своего молчания было необходимо. Речь шла не столько о его нечестном поведении по отношению к отцу Риккарди, сколько о том, что сам факт умолчания о событиях февраля 1616 года мог интерпретироваться судьями как свидетельство упорства Галилея в своих заблуждениях. Поддержать репутацию честного человека было для него также очень важно, и, если верить Буонамичи, Галилей перед отречением заявил судьям, что они вольны принудить его сознаться в чем угодно, но только не в том, «что он когда-то кого-то обманул»1243.

И еще одно немаловажное обстоятельство. На первом допросе Галилей заявил: «я излагаю (в «Dialogo». – И.Д.) мнение, противоположное мнению Коперника, и указываю, что доводы Коперника несостоятельны и неубедительны». Как уже отмечалось, это было далеко не самое удачное его высказывание во время процесса, и теперь следовало эту ошибку по возможности «нейтрализовать». Поэтому в защитительном письме Галилей говорит уже не о том, что он в своей книге «опровергал» доводы Коперника, демонстрируя, насколько они «несостоятельны и неубедительны», а о том, что он намеревался их опровергнуть. (А уж что получилось, то получилось!) И кроме того, Галилей всячески подчеркивал, что он никого не обманывал (Урбан, напоминаю, считал его именно обманщиком и предателем), ибо был искренне уверен, что не было никакой необходимости, испрашивая Imprimatur, сообщать отцу Риккарди о полученном в феврале 1616 года запрете поддерживать и защищать теорию Коперника, ибо он (Галилей) «излагал мнение, противоположное мнению Коперника» (в том, что никому не придет в голову упрекать его в защите этого «противоположного мнения», то есть теории Птолемея, Галилей был абсолютно уверен!). И кроме того, написанное кардиналом (в attestato) полностью соответствует формулировкам декрета от 5 марта 1616 года! Так зачем же было ему (Галилею) сообщать отцу Риккарди то, что было и так всем известно? Короче, тосканский математик предлагал судьям трибунала выбор: или они верят ему, ибо сказанное им совпадает с написанным кардиналом Беллармино в attestato, или они верят неподписанному и нотариально не заверенному документу, признавая тем самым, что Беллармино лгал. Но это еще не все.