Следующие события вокруг «Dialogo» развернулись 4 сентября. В этот день Магалотти пишет Гвидуччи о том, что он показал отцу Мостро образцы продукции печатника Ландини с изображениями трех дельфинов на титульных листах. Риккарди был очень доволен (хотя к тому времени вопрос об эмблеме, по-видимому, уже потерял свою остроту) и заявил, что «это окажется крайне полезным для нашего друга (то есть Галилея. – И.Д.)»903. Тогда Магалотти прочитал Риккарди несколько строк из письма Гвидуччи, где тот сообщает, что Галилей готов подчиниться любому решению, которое будет принято в Риме, опустив, однако, фразу Гвидуччи о том, что «Dialogo» уже разошелся по всей Европе (римские власти надеялись, что из-за эпидемии чумы удалось распространить только несколько экземпляров книги). Далее Магалотти поднял вопрос о декрете от 5 марта 1616 года, заявив, что, будь у Галилея веские доказательства в пользу теории Коперника, этот декрет никогда бы не появился. На это Риккарди заметил, что если бы он был в то время членом Конгрегации Индекса запрещенных книг, то голосовал бы против осуждения и запрещения книги Коперника. Затем Магалотти коснулся письма Галилея к великой герцогине Кристине Лотарингской, которое уже много лет ходило в списках и в котором затрагивался вопрос об отношении истин науки и Священного Писания. Риккарди ничего не знал об этом письме и попросил собеседника показать копию. Спустя некоторое время Магалотти вручил отцу Мостро копию этого письма. Риккарди быстро пробежал глазами текст и сказал, что Галилей, по-видимому, заходит слишком далеко, а также поинтересовался, почему письмо не было напечатано. Магалотти ответил, что после выхода декрета 1616 года это было невозможно. Через несколько дней Риккарди, прочитав внимательно все письмо, успокоился и, беседуя 4 сентября с Магалотти, повторил тому то, что ранее не раз говорил в беседах с Никколини: он, Риккарди, «только слуга, чья работа состоит в исполнении решений власти». И далее отец Мостро снова начал жаловаться на то, что Галилей не слушал его рекомендаций.
Магалотти советовал Галилею904 действовать осмотрительно и не торопясь, ведь Никколини, сколь бы хорошо он ни относился к Галилею, может поговорить о проблемах, связанных с публикацией «Dialogo», с Риккарди, самое большее – с кардиналом Франческо Барберини, «но никогда с папой»905. Что же касается комиссии, то вряд ли ее выводы смогут повредить Галилею, поскольку вопрос о движении Земли не относился к числу доктринальных906.
Однако вопреки мнению Магалотти, Никколини в тот же день, 4 сентября 1632 года, затронул во время аудиенции у Святейшего вопрос о «Dialogo». Точнее, в разговоре были затронуты деликатные вопросы относительно работы Священной канцелярии, и Урбан «вдруг пришел в крайнее раздражение (in molto collera)», сказав, что «даже наш Галилей имел наглость (ardito) влезть туда, куда ему не следовало проникать: в самые серьезные и опасные вопросы, которые могут возбуждать [умы] в это время»907. Вряд ли Никколини хорошо разбирался в астрономических проблемах, однако он понимал, что если «в это время» и были «серьезные и опасные вопросы», которые могли возбуждать умы, то уж во всяком случае не из области космологии. Действительно, Урбан VIII, разумеется, имел в виду не чисто астрономические проблемы. Книга Галилея толкала читателя не только к пересмотру традиционных представлений о строении мира, но и к глубокому изменению принятой иерархии дисциплин, сложившихся за многие столетия представлений об отношении веры и знания, а также освященных авторитетом Тридентского собора принципов библейской экзегезы и отношения к Священному Писанию. Более того, высказывание Святейшего может быть понято также в контексте межконфессионального противостояния, расколовшего Западную Европу. Как известно, протестанты опирались на учение о непосредственной связи человека с Богом: благодать даруется человеку прямо Богом, без посредничества церкви, духовенства, а спасение достигается только личной верой в искупительную жертву Христа (принцип оправдания верой) и по воле Бога. Поэтому и в лютеранстве, и в кальвинизме нет принципиального противопоставления духовенства мирянам, каждый верующий в принципе имеет право по-своему толковать и излагать слово Божие (принцип священства всех верующих). Католическая церковь категорически отвергала подобные взгляды, которые могли привести к фрагментации и распаду сообщества верующих, ибо истина одна и церковь является ее носителем, в силу чего любое уклонение от принятой догматики и единодушного мнений святых отцов понималось как ересь. Позиция Галилея, предполагавшая известную самостоятельность познающего субъекта по отношению к истинам веры908, с этой точки зрения могла казаться – и казалась – созвучной протестантским воззрениям. И, наконец, Галилей трактовал гелиоцентризм как «абсолютную истину», а не как одну из гипотез, «спасающих явления», что, по мнению Урбана VIII и его теолога Ореджи, коего папа называл «наш Беллармино», фактически толкало автора «Dialogo» к отрицанию по крайней мере одного важнейшего атрибута Бога – его всемогущества, а отрицание этого божественного атрибута равносильно отрицанию самого Господа Бога. Именно это последнее обстоятельство более всего тревожило понтифика и толкало его к принятию жестких мер в отношении Галилея, ибо при такой постановке вопроса, то есть при оценке эпистемологической позиции тосканского математика через призму тезиса Урбана – Ореджи, речь шла о доктринальной ереси.
Судя по его отчету, Никколини не стал расспрашивать Святейшего, что же это за вопросы, придав разговору несколько иной, более формальный характер: «я ответил, что синьор Галилей ничего не напечатал без одобрения его (папы) советников и с этой целью я сам получал и посылал в этот город (то есть в Рим. – И.Д.) за свой счет предисловие». В ответ Святейший, «все еще пребывая в гневе», сказал, что что был обманут («aggirata»909) Галилеем и Чамполи. Чамполи уверял, что с книгой Галилея все в порядке, тогда как он (Урбан VIII) этой книги не видел и не читал.
Тень Чамполи, который наряду с Риккарди нес ответственность за издание «Dialogo» и которого Урбан VIII после инцидента во время консистории считал интриганом и предателем, легла на отношение понтифика к самой книге и к ее автору, и это обстоятельство также необходимо учитывать, когда речь идет о причинах процесса над Галилеем.
Риккарди – продолжаю пересказ реплики Святейшего в беседе с тосканским послом, – видимо, тоже был обманут. Более того, книга печаталась во Флоренции на основании иных санкций, без согласования с указаниями, данными инквизитору. Наконец, в книге имеется Imprimatur управляющего Апостольским дворцом, но его юрисдикция не распространяется за пределы Рима910.
Воспользовавшись небольшой паузой, Никколини, выполняя поручение великого герцога, сказал, что слышал о назначенной его святейшеством специальной комиссии, а «поскольку в ее состав могут войти люди, относящиеся к Галилею крайне враждебно (как оно и было. – И.Д.)», то посол нижайше попросил папу «дать ему (Галилею) возможность оправдаться», то есть выступить перед членами комиссии с оправдательной речью. На это Урбан VIII разъяснил послу, что в подобных случаях процедура, принятая святой инквизицией, «сводится просто к тому, что книга должна пройти цензуру, после чего обвиняемого вызывают для отречения». Тут бы Никколини и сменить тему, но он упорно продолжал настаивать на своем. «Не кажется ли Вашему Святейшеству, – заметил посол, – что Галилею следовало бы заранее знать о тех затруднениях и возражениях или цензуре, которые выдвигаются против его работы и которые вызывают беспокойство Священной канцелярии?» Подобная постановка вопроса, естественно, только разозлила Урбана VIII, который «резко ответил (risposemi violentemente)»: «Я же сказал Вашей Светлости, что Священная канцелярия подобных вещей не делает и так не поступает. Она никому и никогда о таких вещах не сообщает заранее, нет такой традиции. Кроме того, он [Галилей] и сам прекрасно знает, в чем именно состоят эти затруднения (difficultà) <…> мы их обсуждали с ним, и он слышал о них от нас».
