С тех пор, как двадцать пять лет назад я покинула fattoria, моя фигура стала гораздо весомее. Груди, всегда бывшие крупными, теперь обвисли. Еще несколько лет и они дотянутся до того, что осталось от талии. Волосы, когда-то имевшие блеск и цвет воронова крыла, тронула седина, а годы работы с книжными каталогами ослабили зрение, и я стала носить очки с толстыми стеклами.
Нет, я не жила в печали все эти годы. Сказать по правде, стоило мне покинуть la cocina в Кастильоне, как моя ярость тут же прошла. На протяжении четверти века я вообще ничего не чувствовала. И даже перестала скорбеть от потери Бартоломео. Моя жизнь меня вполне устраивала и не причиняла боли.
Я приехала из Кастильоне на автобусе вместе с попугаем и худеньким чемоданчиком, чтобы начать новую жизнь в большом городе, подальше от родного захолустья, где я выросла и где все хорошо знали, чем я занимаюсь. И в тот же день явилась в библиотеку.
В Палермо у меня не было прошлого: никто не знал ни меня, ни мою семью, ни моей трагедии. Они знали только то, что поведала я сама, а будучи уроженкой провинции Катанья, я рассказала очень мало.
В ту зиму 1933 года, когда я вышла из автобуса у Каполинеа в центре Палермо, шел сильный дождь. Не зная, куда податься, я целый день бродила по арабскому кварталу, размышляя о том, как бы подыскать приличную работу и как выжить в здешнем шуме, суете и неразберихе, ведь ничего подобного мне видеть еще не доводилось. Даже во время редких поездок в Рандаццо, самый крупный город в наглей местности, я никогда не чувствовала себя такой потерянной и одинокой среди бурлившей вокруг жизни.
Проходя мимо библиотеки, я заметила на стеклянном стенде написанное от руки объявление: требуется сотрудник на вполне приемлемую зарплату.
Я собрала все свое мужество и вошла. Расспросив о работе — оказалось, что нужно в основном расставлять книги по полкам, — и оставив попугая и чемодан на попечение вахтера Крочифиссо, я воспользовалась приглашением и вошла в кабинет старшего библиотекаря. Ему понравилось, как я отвечала на вопросы, и он предложил мне притупить к работе на следующий день. Во время месячного испытательного срока я буду получать двадцать лир в неделю.
Я покинула библиотеку в приподнятом настроении и мысленно хвалила себя за смелость. Теперь передо мной стояла новая задача — подыскать жилье. Но и тут мне улыбнулась удача. Чуть дальше по корсо Витторио Эмануэле я наткнулась на бакалейный магазинчик, в окошке которого висело объявление: «Сдается квартира. Только для солидных людей. Восемь лир в неделю».
Бакалейщица, донна Мария Фролла, оказалась старушкой невысокого роста, никак не меньше восьмидесяти лет. Она сидела за прилавком, окруженная копченой ветчиной, салями, разномастными сырами, ciabatta, свежими макаронами, panettone и biscotti[9]. Донна Фролла смерила меня испытующим взглядом косых глаз, поглаживая сидевшего у нее на коленях толстого черного мопса.
— Prego, синьорина?
— Синьора, я к вам насчет квартиры, — запинаясь, выговорила я.
Донна Фролла недоверчиво уставилась на меня, глядя в одну точку.
— Вы замужем? — спросила она без всяких предисловий. — Квартира годится только для одного человека.
— Нет, не замужем, — ответила я, полоснув ножом по незажившей ране.
— Тогда на что вы рассчитываете? — продолжала бакалейщица. — У меня приличный дом, синьорина, и я не собираюсь впускать сюда одинокую девицу.
— Я работаю в библиотеке, синьора, и ищу жилье поближе. Я веду тихую жизнь и обещаю, что не доставлю вам никаких хлопот.
После этих слов nеgоziantе[10] смягчилась, потому что очень уважала науку и книги и теперь могла с гордостью сообщать покупателям, зашедшим за кофе, что сдает квартиру не кому-нибудь, а библиотекарше.
Донна Фролла оставила лавку на попечение мужа, который оказался еще старше и морщинистее, взяла мопса на руки и повела меня с попугаем и чемоданом на корсо Витторио Эмануэле, в сторону кафедрального собора. Потом свернула налево, в узенькую виа Виколо Бруньо, поперек которой на веревках сушилось белье.
Возле дома 53 бакалейщица достала из кармана ключ и проводила меня на второй этаж. Там оказалась довольно просторная кухня, спальня с небольшим балкончиком и ванная, совмещенная с туалетом. Было чуть темновато и неприятно пахло, но мне нужна была крыша над головой и ужасно не хотелось снова слоняться по улицам, среди незнакомых людей, и подыскивать себе что-нибудь получше.
Когда синьора Фролла ушла, я распахнула балконную дверь и выглянула наружу. Улочка была такой узкой, что можно было дотянуться до балкона дома напротив. Какой разительный контраст с величественным пейзажем, открывавшимся из окна моей спальни на fattoria, где глаз скользил по бескрайним зеленым полям и белеющим вдалеке склонам вулкана.
Вот так началась моя новая жизнь и карьера расстановщицы книг. За годы тяжелой работы я дослужилась до моей теперешней должности помощницы младшего библиотекаря и настолько довольна своей жизнью, насколько может быть ею довольна женщина в моем затруднительном положении.
Я знала, что молоденькие библиотекарши смеются надо мной. Они передразнивали мой провинциальный выговор, хихикали над одеждой-самостроком и особенно над необъятных размеров серым бельем, которое я как-то раз опрометчиво продемонстрировала безжалостной Констанце, когда снимала зимние ботинки и слишком высоко задрала ногу.
Они высмеивали мою страсть к еде, мою тучность, мой огромный бюст.
Но больше всего они смеялись из-за того, что у меня нет мужчины, и за глаза, а иногда и в лицо называли меня lа zitellа, старой девой и lа vеrginе[11].
Но я не была девственницей. Несмотря на все мамины старания верить в мою чистоту, я знала, что такое близость с мужчиной.
С раннего возраста мама запирала меня на ночь, опасаясь, как бы мое целомудрие не пострадало в доме, полном мужчин, а днем не спускала глаз с похотливого Луиджи, его братьев Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе, даже с несчастных близнецов Гуэрры и Паче, а также с работников фермы, почтальона, священника падре Франческо и (с каждого — в свое время) с обоих супругов: с бедного папочки и с его преемника, Антонино Калабрезе.
Мама не доверяла ни единому мужчине с момента достижения им половой зрелости и вплоть до полного одряхления потому, что отлично знала мужчин и не любила ту сущность, которую в них видела.
И, тем не менее, я познала любовь. До сих пор, хотя прошел не один десяток лет, я помню ту единственную ночь с Бартоломео, которая раз и навсегда изменила мою жизнь.
Я точно помню, что случилось это очень жарким летом 1932 года, когда на склонах вулкана расцвело небывалое, а некоторые считают — неестественное количество львиного зева.
Мама совершила беспрецедентный поступок — одну ночь ночевала вне дома. Ее мать, то есть моя Бабушка Калкцино, умирала от геморроя в Ад рано, по ту сторону вулкана, а мама не доверяла ни своим сестрам Катерине, Иде, Рите и Лучии, ни братьям Гульелмо, Лоренцо и Пьетро, считая, что те не станут защищать ее интересы в деле с il testamento[12].
Мама знала, что деньги попрятаны по всему дому: в чайниках и горшочках на кухне, в матрасах, в погребе, под карнизами, в гардеробе. Не в мамином характере было сидеть сложа руки, пока родственнички обворовывают ее и ее потомство.
Кроме денег ей были обещаны льняное белье и кое-какая мебель, ковры и кухонная утварь, одежда и фаянсовая посуда, а также немного серебра, принадлежавшего семье с тех пор, как в Средние века их род обеднел и утратил знатное положение. Мама гордилась своей родословной. У папиной семьи была земля, а мама могла щегольнуть разве что несколькими реликвиями, свидетельствующими о былой славе. Она любила сообщать о том, что ее брак — это мезальянс. И вот она отправилась к смертному одру бабушки Кальцино с твердым намерением заполучить все. За то, что ей не отдадут добром, она будет сражаться.
