Лежа на белой больничной койке по соседству с Бабулей Фролла, попавшей на вытяжение, я проливала горькие слезы по покинувшей меня прекрасной мечте, а Бабуля Фролла безутешно рыдала, оплакивая погибшего мопса.

Я была серьезно больна. Дым, которого я наглоталась, сильно повредил моим легким, и меня бил такой кашель, что содрогались все внутренности. Я провалялась в больнице несколько недель, мне давали только жидкую овсянку и немного фруктов. Медсестры считали, что это единственная пища, которую я смогу переварить. Я результате я основательно похудела. В один прекрасный день, когда нянечки помогали мне забираться в ванну, я впервые почувствовала себя худой.

Бабуля Фролла, лежавшая на вытяжении рядом со мной, без умолку трещала весь день и почти всю ночь. Задушила бы ее, будь у меня силы.

Список посетителей не отличался разнообразием. Дедуля Фролла только что не переселился в больницу, и дежурные сестры относились к нему как к домашнему животному. Каждый день он приносил Бабуле Фролла очередную розу, но все еще находился в опале из-за эпизода с вдовой Палумбо в ночь пожара. Бабуля явно решила, что он еще долго будет за это расплачиваться.

Несмотря на предостерегающий шепот посетителей, сопровождавшийся отчаянной жестикуляцией и кивками в сторону моей кровати, Бабуля никак не могла успокоиться по поводу Англичанина.

— Куда же он делся? — снова и снова спрашивала она меня. — Не понимаю, почему он не приходит тебя навестить.

Болезнь позволяла мне закрыть глаза и притвориться спящей.

По ночам Бабуле снился мопс. Просыпаясь на рассвете, она громко звала его, отказывалась верить в его смерть и требовала от Дедули, чтобы тот привел песика в больницу. Боясь правдой причинить жене боль, Дедуля зашел в этих фантазиях еще дальше: он стал придумывать про мопса всякие забавные истории, как будто пес все еще жив. Бабуля Фролла с восторгом и слегка приукрашивая пересказывала эти байки посетителям, сидевшим возле ее кровати. Они, разумеется, знали о смерти мопса и о том, что его окоченевший труп до сих пор покоится в урне на углу их улицы. Но они потакали Бабуле и прощали ей эти фантазии.

Мне теперь снились черно-белые сны с вкраплениями серого. Я была так слаба, что меня покинули живые фантазии и мечты, приведшие к пожару и его последствиям. Видения ограничивались серым фоном с черными и белыми полосами. Лица строили мне гримасы. Фигуры прятались в тень. Было трудно дышать: во сне я забывала, как это делается.

Мне хотелось только одного — спать, чтобы не встречаться с реальностью, с одиночеством в серых коридорах моего омертвевшего сознания. Но даже сон и тот ускользал от меня. Я не могла спать ночью, потому что это было единственное время, когда можно поразмышлять, ведь днем в палату постоянно заходили посетители, и мне мешала их непрерывная болтовня.

Все Бабулины постоянные покупатели являлись хотя бы раз в день. Жильцы тоже. Синьор Риволи, извращенец и банковский служащий, приход ил исключительно для того, чтобы взглянуть на меня, когда я почти раздета.

Меня тоже навещали: приходили все без исключения сотрудники библиотеки. Реституто, одноглазый вахтер, преемник Крочифиссо, принес в подарок землянику, виноград и книжку кроссвордов, которые я отродясь не разгадывала. Он попытался расшевелить меня беседой о постоянных читателях, студентах и сплетнях, но мне было неинтересно. Хотелось, чтобы оставили в покое, дали отдохнуть. Позже я узнала, что Реституто замкнул круг, женившись на синьоре Росси, вдове Крочифиссо, и они произвели на свет еще двух bambini, чтобы добавить себе забот.

Библиотекари во главе с Констанцей приходили один или два раза. Сама она явилась из любопытства. Ей хотелось заполучить пищу для сплетен обо мне в библиотеке. Я упорно молчала и прилагала все усилия к тому, чтобы не слышать их болтовни и притворного смеха. Библиотекарши быстро переключились на Бабулю Фролла, и та охотно поделилась интересовавшими их подробностями. Коллеги принялись полушепотом перемывать мне косточки, но даже это меня не обеспокоило. Я лежала молча, не шевелясь, и пыталась представить себе, как это — быть мертвой. Констанца суетливо опекала Дедулю Фролла и даже плюхнулась к нему на колени. Ревнивая Бабуля отвесила ей пощечину, после чего библиотекарши пулей вылетели из палаты и больше не появлялись.

В один прекрасный день, вскоре после того, как я угодила в больницу, навестить меня пришли директор библиотеки и его супруга, утонченная синьора Бандьера. Перед этим она нанесла еженедельный визит в парикмахерскую, и у нее даже хватило времени сделать маникюр. Все в палате не отрывали от нее глаз. Впрочем, на это и было рассчитано.

Signora принесла мне кое-что из своих старых вещей: шелковый шарфик, подпорченный неаккуратной прачкой, нитку искусственного жемчуга со сломанной застежкой, несколько заколочек для волос и флакон дешевых духов — подарок бережливой подруги, которым синьоре не позволила воспользоваться ее утонченность. Я с благодарностью приняла эти дары. Когда чопорная беседа стала совсем уж натянутой, супруги Бандьера удалились с чувством глубокого удовлетворения от исполненного долга.

В больнице я быстро утратила ощущение времени. То есть я понимала, что сейчас должна быть осень, но не знала, который сейчас месяц, день или час. Дни в больнице превратились в непрерывную череду серых рассветов, белых простыней, жидкой овсянки, лекарств, неприятного запаха дезинфицирующих средств, докучливой болтовни Бабули Фролла и неотступного ощущения опустошенности.

Я смотрела на дверь в ожидании Англичанина, хотя прекрасно знала, что он не придет.

Я представляла себе, как однажды он пройдет по палате и его лукавые глаза будут единственным голубым пятном в моем сером мире. Он обнимет меня, и все будет хорошо. Я вернусь к жизни, и мы будем счастливы. Будем жить, смеяться, любить, готовить еду, как в то долгое жаркое лето, еще совсем недавно. Но сердцем я чувствовала, что никогда его не увижу.

Однажды ночью, вскоре после визита четы Бандьера, Бабуля Фролла не разбудила меня, подзывая мопса; она не храпела и не бормотала во сне, а система ремней и шкивов, растягивавшая ее ногу, не гремела и не скрипела при каждом ее движении. В палате стояла непривычная тяжелая тишина.

— Бабуля, как вы себя чувствуете? — прошептала я, и мой голос показался мне ужасно громким.

Ответа не последовало.

— Бабуля!.. Бабуля?…

Я свесила ноги с кровати и коснулась пола. Проверила, держат ли они меня. С той ночи, когда приключился пожар, я никуда не ходила без посторонней помощи и теперь чувствовала себя тряпичной куклой на ватных ногах.

— Бабуля? — снова позвала я, отдергивая белую занавеску между нашими кроватями.

Бабуля лежала тихо, неподвижная и мертвая. Впервые за сто одиннадцать лет ее остренькое личико замерло.

Вскоре медсестры вынесли Бабулю из палаты, а еще через несколько минут никто бы не догадался, что она вообще здесь лежала.

Коричневатую фотографию мопса и вазу с розами убрали, как и все прочие вещи: очки для чтения, библиотечную книгу, запасные рубашки и туалетные принадлежности. Кровати застелили свежим накрахмаленным белым бельем, и когда остальные пациенты проснулись утром, от Бабули не осталось и следа.

Рано утром пришел Дедуля Фролла, неся в шишковатых пальцах дежурную розу, и нашел кровать пустой. Нянечки вывели его в комнату отдыха и сообщили, что женщина, бывшая его спутницей на протяжении восьмидесяти лет, покинула своего супруга. И отправили его домой, вручив бумажный пакет с Бабулиными вещами.

Я настояла на том, чтобы присутствовать на похоронах. Меня отвезли туда в старом кресле на колесах, десятилетиями служившем для мытья больных.

Отпевали ее в церкви Святой Марии Магдалины, где Бабуля крестилась, причащалась и венчалась. Ее съежившееся тело покоилось в открытом гробу, окруженное облаками белого шелка и лепестков роз. На ней было свадебное платье цвета слоновой кости. Бальзамировщики насладились полной свободой, предоставленной им явным старческим слабоумием Дедули Фролла. Они нарисовали Бабуле алые губки бантиком, нарумянили щеки, покрыли веки голубыми тенями, а волосы завили игривыми кудряшками. Общее впечатление было оскорбительным.