— Нет, могу, мама, — захлебываясь рыданиями, ответила София.

В верхней части стоящего на горе городка Кастильоне, в доме Соньо, тело Бартоломео уложили на стол в передней комнате. Вокруг потрескивали свечи и стоял тяжелый аромат лилий.

Стены здесь были темно-красные — цвета внутренней поверхности века. Маленькие ажурные салфеточки — рукоделие сестер Бартоломео — защищали деревянный полированный буфет, чтобы его не поцарапали рамки стоящих на нем многочисленных фотографий.

На некоторых снимках были запечатлены важные моменты детства Бартоломео. Вот он, еще младенец, лежит на овечьей шкуре в фотостудии города Рандаццо. А вот ему пять лет и он с новеньким ранцем впервые идет в школу. На самой свежей фотографии изображен красивый семнадцатилетний юноша. Она-то и должна была украсить его могилу.

Владелец похоронного бюро, Эрнесто Томби, одетый в черную фрачную пару, привычно орудовал сантиметром. Богач среди похоронных агентов, он воспринимал смерть как работу и не мог позволить себе быть сентиментальным. Он размашисто записывал результаты измерений. Позади него собралась небольшая толпа женщин, друзей, соседей и случайных прохожих. Кто-то вздыхал, кто-то плакал, кто-то громко причитал. На Сицилии убийство считается событием общественного значения и двери дома убиенного открыты для всех.

По одну сторону мертвого тела сидела донна Эванджелина Соньо, мать Бартоломео. Пиза ее распухли, как у жабы. Она держалась за хладную руку сына и время от времени покрывала ее поцелуями.

По другую сторону стола возвышался дон Умберто Соньо — отец и убийца. Пиза его были сухими. Он ведь уважаемый человек.

— Дева Мария, Матерь Божья! — возопила донна Эванджелина. — Как могли мы дойти до такого: сын убит рукой собственного отца! — Тут она зашлась рыданьями, стала рвать на себе волосы и раскачиваться на стуле.

— Сыночек! Сынок! — задыхаясь, кричала донна Эванджелина. Пять ее дочерей — Джиневра, Перла, Маргарита, Лучия и Анна — поддерживали маму, чтобы та не упала в обморок в перерыве между причитаниями и раскачиваниями.

— Замолчи, женщина, — железным голосом пресек ее дон Умберто. — Твой сын был лишен чувства уважения. Он ослушался меня, и мне он больше не сын. После похорон его имя никогда не прозвучит в этом доме.

— Да простит тебя Господь за такие слова, — громко сказал падре Франческо, заявив тем самым о своем присутствии.

— Ему придется простить не только слова, святой отец, — всхлипнула донна Эванджелина. — Это он! — взвизгнула она, указывая на мужа. — Он убил моего сына, моего единственного сына, моего Бартоломео. Отец, убивший собственное дитя. Он дьявол! Чудовище!

После этих слов донна Эванджелина упала в обморок, стукнувшись головой об пол, и дочери вынесли ее из комнаты. В суматохе было опрокинуто несколько свечей, вспыхнул небольшой пожар, и воришка, проникший в дом с толпой скорбящих, набил карманы серебром и прочими ценностями.

— Это правда, что смерть мальчика лежит на вашей совести, дон Умберто? — прошептал священник.

— Вспомните, кто вытащил вас из тюрьмы, падре, — усмехнувшись, шепнул в ответ дон Умберто. — Не забывайте и о том, кому вы обязаны своим новым именем и привольным житьем. Представляете, каким потрясением для ваших прихожанок будет узнать вашу подлинную историю? Советую не злить меня дурацкими вопросами.

Падре Франческо благоразумно внял совету дона Умберто и тихо исчез.

Потом приехала мать дона Умберто, донна Рубино Соньо. Все в Кастильоне боялись дона Умберто, а дон Умберто боялся своей матери. Бабушка Соньо была мала ростом, но свирепа. Не выше подростка, но с седыми волосами и без зубов.

Когда она вошла, толпа скорбящих расступилась, давая ей дорогу.

— Пошли прочь, бесполезные прилипалы, — прошепелявила она беззубым ртом.

Толпа поредела, и в комнате остались только покойный Бартоломео, дон Умберто и донна Рубино.

Донна Рубино подошла к телу. Нежно поцеловала Бартоломео в лоб и перекрестила внука, бормоча молитву. По морщинистой щеке скатилась слеза, упала на корсаж платья и некоторое время поблескивала, пока не впиталась в ткань.

Донна Рубино повернулась к сыну, дону Умберто, самоуверенность которого уже уступила место страху. Донна Рубино смачно плюнула ему в лицо, и слюна попала прямо в глаз, на время ослепив дона Умберто.

— Проклинаю тебя материнским проклятием, — прошипела донна Рубино таким голосом, от которого волосы на шее и руках ее сына встали дыбом, как шерсть на загривке у испуганной собаки.

— Ты подонок, — спокойно сказала мать. — Дерьмо. Ты убил моего внука, своего единственного сына. Убил собственноручно. Пресвятой Деве было угодно, чтобы я выносила в своем чреве чудовище. Теперь я проклинаю тебя. Мое проклятие пребудет с тобой вечно. Ты никогда не освободишься от него. Оно будет рядом каждый день. Проснешься ночью и увидишь, что оно сидит в изножье твоей кровати. Оно не оставит тебя в покое. Ты будешь все время оглядываться через плечо. И умрешь в такой агонии, которой хватило бы на тысячу смертей. Только так будет отмщен Бартоломео.

Произнеся эту речь, донна Рубино снова плюнула и с завидной меткостью угодила дону Умберто во второй глаз. Потом величественно развернулась на низеньких каблуках и навсегда покинула дом своего сына.

Дон Умберто протер глаза. Впервые в жизни он усомнился в своей правоте.

Может, его жена и мать правы? Может он и в самом деле чудовище, убившее свое дитя, плоть от плоти своей? Или он благоразумный человек, вступившийся за свою честь единственно возможным способом?

Если кто-то оскорбил тебя, разве нужно сомневаться, перерезать ли ему глотку, как собаке? Неужели сын не должен уважать отца больше, чем любой посторонний человек? И разве преступление сына не становится от этого еще гнуснее? Неужели он не заслуживает смерти?. Безусловно, дон Умберто поступил порядочно, убив мальчика своими собственными руками, а не поручив это дело одному из своих прихвостней. Разве не так поступил бы любящий отец?

От этих тяжелых раздумий у дона Умберто заболела голова. На лбу выступил пот.

Прав он или не прав?

Мать прокляла его, жена и дочери от него отвернулись, и отныне не будет ему покоя в собственном доме.

Может, сходить в церковь? Пусть Господь наставит его на путь истинный, освободит от сомнений. Он даже встал, чтобы пойти туда, но снова опустился на стул потому, что не был верующим, а фальшивый священник не поможет ему обрести Бога.

Раздумья дона Умберто были прерваны каким-то шумом.

Это я, Роза, рвалась в комнату. Увидев лежавшее на столе тело, я медленно и осторожно приблизилась к нему и стала молча смотреть. Казалось, я лишилась рассудка. Кончиками пальцев я провела по лицу Бартоломео, бормоча что-то невразумительное. Убрала бинты с его шеи и увидела тонкий разрез с запекшейся кровью. А потом истерически завопила и орала до тех пор, пока дон Умберто не угомонил меня пощечиной.

— Вон из моего дома, — прошипел он. — Это ты, шлюха, все устроила. Если бы не ты, мой сын не предал бы меня. Это у тебя, а не у меня руки в крови, и ты не отмоешься до самой смерти. Будь ты проклята до своего последнего вздоха. А теперь вон из моего дома!

Он спустил меня по лестнице прямо на улицу, где меня чуть не затоптали. Я извалялась в пыли и грязи и не могла подняться на ноги, но никто мне не помог. И только через некоторое время Гуэрра и Паче, пробравшись сквозь толпу, помогли мне встать и уйти.

Совершенно не могу припомнить того времени, когда я еще не знала Бартоломео. Мы познакомились в scuola elementare[15], в классе сестры Пациенцы. В те годы обучение девочек считалось пустой тратой денег, но мама, несмотря на папины возражения, настояла на том, чтобы я пошла учиться.