— Тебе нужно домой, Ника, — сказал он, бросив взгляд на нахмурившееся небо над нашими головами и не отвечая на мой вопрос. — Сейчас начнется дождь.

Я крепче сжала руки, будто, цепляясь за себя саму, могла обрести чуть больше силы духа.

— Я приходила к вам. Я хотела поговорить с тобой.

Крошечное изменение потока воздуха, покалывание на коже — Егор опустился на скамейку рядом со мной, и я услышала, как и он сделал этот легкий прерывистый вздох, будто и ему тоже стало чуть легче и одновременно чуть тяжелее дышать.

— Я знаю. Мама сказала мне. — Он знал это, но хотел, чтобы сначала сказала я сама. Чтобы я показала, чтоготоваоб этом говорить. — Она сказала мне, что прогнала тебя и сказала не возвращаться... когда перестала плакать.

Мои плечи поникли, когда мокрое от слез лицо Ульяны Алексеевны предстало перед моим мысленным взором.

— Я позвонил твоей маме, и она сказала, что ты ушла два часа назад и все еще не вернулась, — продолжил Егор. — Я попросил у нее твой номер телефона, но телефон ты оставила дома. И тогда я отправился тебя искать.

— Ты знал, что я буду здесь, — пробормотала я.

— Почти знал, — кивнул он, поглядев на меня.

Я встала — мне нужно было заставить себя отстраниться от него сейчас, — но он тут же поднялся следом за мной и повернулся ко мне лицом, вынуждая сделать то же самое и посмотреть в его темные и безрадостные, как наше прошлое, глаза.

— Зачем ты приходила, Ника?

Мой голос был похож на шелест ветра:

— Чтобы увидеть тебя.

— ...И зачем ты хотела меня увидеть?

— Чтобы сказать тебе, что я... — Нет, я не могла позволить себе и сейчас сдаться и сбежать. — Я тебя люблю.

Молчание падало между нами тяжелыми каплями дождя, и в груди у меня тоже было мокро и холодно, но теперь я сказала все. Правильно или нет? Я не спрашивала себя. Я хотела, чтобы Егор знал. Я не могла скрывать это от него, особенно теперь, когда все остальное было уже раскрыто, и прятать и прятаться не было смысла.

— Ты ненавидишь меня, да? — прошептала я, даже не понимая, что плачу, пока не почувствовала, как слезы щекочут щеки.

— Нет, — сказал он безрадостно. — Я тебя не ненавижу.

Мне так хотелось обнять его, мне так хотелось сказать ему, что я готова сделать все, что угодно, лишь бы он дал мне только крошечную надежду на то, что когда-нибудь в обозримом будущем сможет меня простить…

— Егор, — начала я, вложив в это имя всю свою любовь, и лицо его исказилось от такой сильной боли, что она едва не разорвала меня напополам.

Он без единого слова ухватил меня руками за плечи и притянул к себе. Я прильнула ладонями и лбом к его груди, обмирая от его близости и одновременно чувствуя себя так, будто нашла наконец место, где могу быть сама собой. Его щека коснулась моего виска, руки крепко прижали меня к груди, как много лет назад, в день, когда мы расстались, и я дала волю слезам, оплакивая нас обоих за нас двоих.

— Я думала, что ты меня возненавидишь… Я думала, что ты никогда меня не простишь… — лились вместе со слезами мои торопливые слова.Он простил меня. Он слушает меня и все понимает, он самый лучший, самый хороший, мой любимый...— Я боялась, Егор, я так боялась, что уговорила Лаврика уехать из деревни, чтобы не видеть тебя и не говорить с тобой… Я едва не поехала тайком от него в больницу, чтобы сделать аборт и сказать ему, что я потеряла ребенка... Мне было так страшно остаться одной, беременной, и папа тогда уже так сильно болел, и я совсем не знала, что мне делать!.. Если бы ты знал, если бы ты только знал, как плохо мне тогда было!

В следующее мгновение Егор отстранил меня — так твердо, резко и неожиданно, что я буквально подавилась всхлипом и испуганно уставилась в его лицо.

— Я не знаю, как плохо было тебе, Ника, — проговорил он отрывисто, и на этот раз все попытки скрывать чувства были бесполезны. — Но я знаю, как плохо было мне. Я уехал, оставляя любимую девушку и лучшего друга, в которых я был уверен, как в самом себе, а когда вернулся — меня не ждал никто и ничто. Только рассказычужих людейо том, как быстро накрыла вас любовь, предположения, которые я бы не хотел слышать, но которые оказались правдой, косые взгляды и насмешки над моей глупостью и доверчивостью, потому что уж точно вы двое уже давно обманывали меня и с нетерпением ждали, когда я уеду, чтобы остаться наедине.

— Это не так! — почти выкрикнула я. — Мы никогда не обманывали тебя, мы ничего не скрывали, мы...

— Ника, не надо сейчас об обмане, — промолвил Егор так, словно каждое слово ему приходилось вырывать из себя клещами. — Я не хочу наговорить тебе того, о чем мы оба пожалеем. И того, о чем пожалею только я.

— Поговори со мной! Ну пожалуйста, нам нужно поговорить… — Но дрожь в голосе выдала меня, и Егор почувствовал ее, почувствовал мою слабость — и тут же взял себя в руки и отступил от линии огня, позволив противнику сбежать без единой пролитой капли крови.

— Твоя мама волнуется. — Он убрал руки с моих плеч, и ветер, будто дожидаясь этого, снова ударил мне в лицо. — Возвращайся домой, Ника. Начинается дождь.

Но ты же простил меня! Ты же только что обнимал меня, как ты можешь вот так меня оттолкнуть!— вскричало мое сердце… вот только уже в следующий миг, короткий, как промежуток между выдохом и следующим вдохом, я поняла, что приняла желаемое за действительное.

Потому что это не было прощение. Егор простоутешилженщину, которая плакала, поддержал ее в минуту слабости, и я знала, что будь на моем месте Майя или Эмилия, скорее всего, он поступил бы точно так же.

Но теперь я сказала ему, что все еще его люблю. Я дала ему понять, что все еще хочу быть с ним, и сейчас, когда Егор знал все, именно он должен был принять то самое решение, которое мы с Лавриком не позволили ему тогда принять.

Так что я оттерла слезы и, кутаясь в пальто и то и дело поглядывая на небо, с которого уже начали падать первые капли дождя, направилась к выходу из парка. У самых ворот я обернулась. Егор стоял там же, где я его оставила, и смотрел на колесо.

Мы с Лавриком созванивались трижды в неделю, чтобы я могла послушать голос Олежки. Можно было бы и каждый день, но сам Лаврик был часто занят допоздна, а кроме того, я не хотела «перетягивать одеяло на себя» и отнимать у отца внимание его сына.

В первые дни мой мальчик взахлеб рассказывал мне о том, как они катались на велосипеде и ели чурчхелу, которую делала бабушка Заза, как они рисовали и лепили зверушек из пластилина, как ходили в парк и «мам, папка мне купил такой большой воздушный шар, что я едва не улетел в небо, представляешь?».

Но потом разговоры стали менее радостными, Олег стал считать дни до моего приезда, спрашивал, как там без него «в саду» — еще один больной вопрос, который мы с Лавриком решать на первых порах не стали, но о котором стоило бы задуматься серьезно. Не могли же мы месяц водить сына в один детский сад, а месяц — в другой? — и однажды уже на третьей неделе Лаврик позвонил мне из офиса днем и сказал, что у нас проблемы.

— Мама сказала, он плачет целый день, не ест, хочет к тебе, — сообщил он расстроенным голосом, когда я встревожено спросила, что стряслось. — Вчера тоже куксился, но еще крепился, а сегодня, как видно, допекло. Может, ты приедешь?

— Ты хочешь, чтобы я забрала его? — спросила я обрадовано, но тут же одернула себя. — Прости. Я просто ужасно соскучилась.

— Угу, — сказал Лаврик хмуро. — Прощаю... Вот ко мне он так не просился.

— К тебе не просился, потому что болел, — напомнила я. — А там тоже дни считал до твоего приезда.

— Да ладно, Ник, что ты рассказываешь. — Он вздохнул, я услышала, как зашелестели страницы. — Он привык быть постоянно с тобой. А я... я ж всегда торчал на работе. Мое отсутствие он так не воспринимает.

— Ты торчал, потому что тебе нужно было разгребать дела отца и вникать в бизнес. А еще кормить нас, — снова напомнила я. Подумала, как сделать лучше, прикинула все варианты, и поняла, что годится только один. — Лаврик, я сейчас позвоню на вокзал и закажу билет. Приеду завтра и поживу с вами до двадцать девятого, а там уже вместе с Олежкой сюда и вернусь. Мама должна справиться без меня. Она поймет.