— Ты такая решительная, когда дело касается сына, — заметил он с усмешкой. — Жду тогда. Пошлю кого-нибудь тебя встретить с вокзала?

— Да, — сказала я. Перспектива ехать в Мертвый город (прим. — народное название микрорайона «Звездный» в Оренбурге. В нулевых, когда велась застройка, там почти не ходил транспорт, а за последними домами начиналась настоящая пустошь, так что название более чем соответствовало. Сейчас, конечно, он совсем не «мертвый») на такси или на автобусе с пересадкой меня не радовала.

Так что на вокзале меня ждал водитель Лаврика, и до дома я доехала без проволочек. Олежка и Заза Гедевановна встречали меня у подъезда, и мой сын, притоптывавший от нетерпения все время, пока я выбиралась из машины, кинулся мне навстречу так стремительно, что едва не полетел носом на асфальт.

— Ма-а-ма-а! — Я раскрыла объятья, и сердце у меня одновременно взлетело к горлу и рухнуло вниз, когда я услышала в голосе Олежки слезы.

Господи, какой он все-таки еще маленький.

— Ну ладно тебе, сынок, не плачь, — сказала я, целуя Олежкин лоб там, где он не был прикрыт шапкой, и прижимая сына к себе так, чтобы удобнее было поднять его на руки. — Я приехала. Все хорошо.

— Мам, — всхлипнул Олежка мне в плечо, обвивая мою шею руками. — Я так тебя ждал. Не уезжай больше.

Заза Гедевановна уже забирала из рук водителя мою небольшую сумку с вещами, которую тот достал из багажника, так что мне можно было сосредоточиться на ребенке. Я подняла Олежку на руки и понесла его в подъезд, и он смирно сидел и молчал, хотя обычно почти сразу начинал возмущаться и говорить, что он не маленький и может идти сам.

Меня накормили и отправили отдыхать после пятичасовой дороги, и даже тогда мой сын, которого обычно днем укладывали спать с боем, сам лег рядом, приткнулся мне под бок и уже скоро мирно сопел, наполняя меня чувством вселенского спокойствия и тепла.

Лаврик, вернувшийся с работы около восьми вечера, застал нас в игровой комнате, — она же бабушкин тренажерный зал — где мы вдвоем шумно запускали в полет очередную космическую экспедицию, пока Заза Гедевановна готовила ужин.

Увидев отца, Олежка вскочил с пола и радостно бросился навстречу.

— Пап! Мамка приехала!

— Ну, мы же не стали бы врать тебе, правда? — спросил Лаврик, глядя поверх головы Олежки на меня... Нет, даже не глядя.Разглядывая. — Как добралась?

Я тоже поднялась с пола и подошла к ним, и сын в самом натуральном смысле начал плясать вокруг нас от возбуждения.

— Нормально. Я приехала, а твой Сергеич уже стоял у вокзала. Так что я прямо сразу села в машину и сюда. Ну и тут меня тоже встретили, накормили до отвала, спать уложили... — сказала я, улыбнувшись Зазе Гедевановне, которая подошла, чтобы поприветствовать сына.

Лаврик обнял ее и поцеловал в щеку — так осторожно, будто боялся разбить. У меня всегда замирало сердце, когда я смотрела на них, когда я видела, с какой нежностью и заботой отец моего ребенка относится к своей матери.

В Лаврике не было такого раньше. Очень многое в нем, да и во мне тоже, изменило рождение Олежки.

Чувство ответственности за эту маленькую жизнь.

Осознание того, что этот крошечный человечек совсем беззащитен перед миром, и только мы для него — непобедимые, всемогущие волшебники, которые способны сотворить все, что угодно и справиться с любой его детской бедой.

Правда, теперь оказалось, что эти два всемогущих волшебника друг без друга вовсе не такие уж и всемогущие.

Вечером мы с Лавриком поспорили. Это было ожидаемо: мы так и не решили, что будем делать с детским садом, и если первые месяцы можно было списать на адаптацию нас самих и нашего маленького сына к переменам в жизни, то как быть дальше?

— А потом, когда начнется школа? – Было странно пока даже допускать мысль о том, что мой Олег пойдет в школу, но мы должны были думать о будущем. — Ник, у меня вариант только один. Ты перебираешься сюда, и мы все живем в одном городе, пусть и в разных его концах. Проблема решается, все довольны, все рядом друг с другом и могут увидеть друг друга в любой момент.

— Нет, — сказала я, отставляя в сторону чашку.

Мы сидели в кухне, прикрыв двери, чтобы не слышал Олежка, который смотрел вместе с Зазой Гедевановной мультики, и говорили. Правда, к моменту моего «нет» сидела только я. Лаврик, уставший, сонный и оттого раздраженный, ходил мимо кухонного островка туда-сюда и периодически потирал глаза.

— И почему?

— Потому что, во-первых, я не могу перебраться сюда сама. Мне нужно встать на ноги. Я хочу слезть уже с твоей шеи.

— Ты прекрасно можешь встать на ноги здесь, — отмахнулся он. — Ник, я верно понимаю, что дело в гордости и деньгах, которые ты отказываешься принимать?

— Да, — сказала я честно.

— Решаемо. Отдашь мне потом.

— Нет! — снова сказала я, но уже громче. — Лаврик, ты меня совсем не слушаешь. Я не собираюсь брать у тебя деньги. Ты уже и так более чем достаточно нам дал, и у меня есть дом, где я могу жить, и мама, которой нужна помощь…

— Переезжай с мамой.

— Нет.

— И это нет. Ладно. Ладно! — Лаврик уже не скрывал раздражения. — Но я хотя бы что-то предлагаю, я хотя бы пытаюсь найти решение! А ты? У тебя кроме «нет» есть какие-то предложения?

— Мне нужно подумать. У меня все не так просто, как у тебя

— Ага, теперь у меня все просто, и это плохо. Ник, ты себя слышишь? Я предлагаю выход! Я предлагаю тебе готовое решение, которое поможет нам троим! Ты сможешь жить здесь, учиться, ты сможешь… — Он вдруг повернулся на пятке, уставился черным взглядом мне в лицо. — Это из-за Егора?

Я отшатнулась.

— При чем тут Егор?

— Ты говорила с ним? Ты решила остаться в деревне, потому что он живет там?

— Лаврик, какое это имеет отношение…

— А самое прямое это имеет отношение! — повысил он голос, навис надо мной, став моментально тем жестким и неумолимым Лавриком, который когда-то принял решение, навсегда изменившее мою жизнь. — Ника, я тебе уже это говорил, но скажу снова: интересы моего сына для меня превыше всего, и если…

Дверь в кухню распахнулась и с грохотом ударилась о стену коридора. Мы с Лавриком вздрогнули и повернулись в ту сторону, и спустя секунду наш маленький сын влетел в кухню, заливаясь слезами и ужасно крича:

— Не ругайся на маму! Не ругайся на маму!

Лаврик и я сразу же забыли обо всем другом. Я буквально рухнула на колени возле стола, и Олежка врезался в меня с диким ревом, едва не сбив на пол, изо всех сил пытаясь оттолкнуть Лаврика, который тоже в мгновение ока оказался рядом с нами.

— Все хорошо, сынок, все хорошо! — Сын орал в голос, и я перепугалась до полусмерти, как и Заза Гедевановна, вбежавшая в кухню следом за ним, да и сам Лаврик, ставший белым как полотно. — Ну все, все, успокойся!

— Нет! — Олежка снова оттолкнул Лаврика, и тот сдался и перестал его трогать и отвернулся, чтобы я не наткнулась взглядом на выражение его мгновенно окаменевшего от обиды лица. — Уй-ди… Уй-ди!

— Папа не ругался, сынок. Мы просто с ним немножко поспорили.

— Рань-ше вы так не спо-ри-ли!

— Раньше не спорили, а сейчас вот решили. Ну все. Успокойся. Успокойся. — Я гладила его вспотевшую голову, прижимала ее к себе, целовала мокрую макушку, повторяя эти слова снова и снова, пока рыдания Олежки не сменились икотой, и он, содрогаясь от нее и от всхлипов, не прильнул щекой к моему плечу.

И тогда я свободной рукой обхватила за шею Лаврика, который сидел подле нас смирно и тихо, и притянула его ближе, позволяя ему заключить нас обоих в объятья, центром которых являлся один маленький плачущий ребенок.

— Не прогоняй папу больше, сынок, — тихо сказала я, пока Лаврик гладил сына по голове. — Папа так тебя любит. Мы оба тебя сильно-сильно любим, даже если спорим. Не обижай нас, ладно?

Олежка вместо ответа уткнулся мне в грудь, а когда Лаврик осторожно просунул руку между ним и мной и обнял его другой рукой, чтобы забрать, кинулся к нему на шею.