Ах, да, она же в этом году уже заканчивает десятый класс. А, кажется, тетя Лена только вчера доверила мне, семилетней девчонке, подержать ее новорожденную дочку на руках.

Олежка оробел еще больше, когда в машине обнаружился совершенно незнакомый ему человек, и я, поздоровавшись с Юстиной, взяла своего сына на колени. К счастью, дяди Борина дочь не стала пытаться «расположить» к себе ребенка, сюсюкать с ним и делать все то, от чего мой сын впал бы в еще больший ступор. Она коротко ответила на приветствие и до конца пути молчала.

Я спросила у дяди Бори, сможет ли он через три недели отвезти нас на вокзал, и он сказал, что, наверное, сможет. Пусть только кто-то из нас — я или мама — позвонит и напомнит за пару дней.

— Всякое ж бывает. Мож, передумаешь или что.

— Не передумаем, ведь правда, мам? — спросил тихо, прижавшись ко мне, Олежка, и я вздохнула.

Мое сердце рвалось на части.

Олежка радовался и ждал.

Дома мой сын с порога же заявил моей маме, что я снова буду жить с ними, и мама самым натуральным образом схватилась за сердце, решив, что я и Лаврик снова сошлись.

— Нет, Никуш, я не то чтобы против, но ты же сама... — неосторожно начала она, но заметив, как внимательно смотрит на нее Олежка, с лица которого тут же сошла вся радость, замолчала.

— Ты бы знала, мам, как я не хочу возвращаться в Оренбург, — пожаловалась я, когда мы вечером того же дня мыли с ней посуду в кухне и говорили. Олежка ныл мне, я ныла своей маме — все, как положено. — Как-то бестолково все мы решили, как-то по-глупому подумали, что Олежка выдержит и не будет скучать...

— Он еще слишком маленький у вас, — сказала мама, вытирая тарелки цветастым полотенцем и снова переходя к своей тактике невмешательства в дела Лаврика и мои. — Он ведь не понимает, что случилось, по-своему, по-детски все переживает.

— Ох, очень он все понимает, — вздохнула я, качая головой. — Он любит нас, мы любим его, а значит, мы все должны быть вместе. Мам, мы ведь при нем и раньше ссорились, а тут он нам такую истерику закатил, что мы оба перепугались. Пришлось в тот день Лаврику у матери остаться, не отпускал его и все. Бедный Лаврик в пять утра встал, чтобы успеть добраться до дома, переодеться и на работу поехать.

Я помолчала, чувства теснились в груди.

— Если я только могла, мам... — сказала наконец, убрав тарелку в сушилку и упершись руками в край кухонного стола. — Если бы я только могла жить дальше с ним, я бы жила, правда, но видит бог, даже ради Олежки я не могу,не могу...

Мама закрыла кран и посмотрела на меня в наступившей тишине, сочувственно и ласково.

— Дорогая моя, — сказала она совсем, как бабушка, осторожно сжав мое плечо, — это ведь за любовь надо бороться, а нелюбовь-то без всякой борьбы всегда побеждает...

Я приняла решение не сообщать Егору почти сразу.

...Или, может, на следующий после моего приезда день, когда столкнулась с ним и его безмолвно, но красноречиво презирающим меня отцом в очереди в банке.

...Или через день, когда я вышла из салона связи с карточкой для телефона, и мимо меня прошли Егор и стройная темноволосая девушка, увлеченные разговором так сильно, что совсем меня не заметили.

...Или еще через два дня, когда вечером мама обмолвилась, что Ковальчуки заказали у нее в пекарне торт в честь юбилея Ульяны Алексеевны. Он приходился на день раньше моего собственного дня рождения.Подумать только, когда-то я даже верила, что мы станем отмечать эти праздники вместе...

Я торопила и одновременно изо всех сил пыталась остановить время. Та рана, старая, полученная в битве с самой собой, мое наказание, приговор, который я вынесла сама же себе за свое предательство, болела все пять лет неизбывной болью, но здесь, рядом с Егором эта боль стала почти невыносимой и лишала сна.

Только усилием воли, только прижав к себе сына и крепко целуя его макушку, — и заставляя Олежку недовольно ворчать от этой порывистой и беспокойной ласки — я удерживалась от того, чтобы взять телефон и написать: «Я уезжаю, я так хочу увидеть тебя, ты мне нужен»…

К концу недели погода порадовала нас солнечными днями, и мы с Олежкой все-таки выбрались на свежий воздух. Прогулялись до прабабушки Ани — Олежке не понравилось у нее дома: тихо, нет игрушек и «пахнет», заявил он, имея в виду тот специфический запах, который селится иногда в старых домах, где живут старые люди — и потом завернули на площадку возле детского сада. Формально, конечно, в выходные дни она была закрыта для посетителей, но в нашей деревне это было единственное место, где дети могли поиграть, покататься на каруселях и качелях, скатиться с горки и повисеть на турнике все вместе и в свое удовольствие.

Олежка еще зимой обзавелся на площадке друзьями, и сегодня здесь были некоторые из них. Они моментально изобрели какую-то игру с воплями и догонялками, и мне и другим мамочкам оставалось только наблюдать и умиляться этому беззаботному веселью, изредка подавая голос, когда чадо начинало уж слишком сильно ходить на голове.

Мое чадо не отставало в этом деле от остальных.

Я развлекалась наблюдением за сыном, когда неожиданно солнце, светившее мне в левый бок, застила тень, и скамейка скрипнула под весом тяжелого тела.

— Привет, одноклассница! — жизнерадостно сказал знакомый голос.

Я повернула голову и увидела Теркину... то есть теперь Машошину Аленку, мою бывшую одноклассницу и маму пятилетнего Артема, с которым Олежка уже увлеченно готовился сражаться на пластмассовых мечах.

Аленка после родов стала в два раза шире, обзавелась грудью пятого размера и еще одним подбородком, но звонкий голос был по-прежнему ее, как и уверенность в том, что любой встреченный в жизни человек обязан ответить на любой заданный ей вопрос и удовлетворить любой ее каприз.

Мы виделись с ней несколько раз на площадке, когда приводили детей. Аленка была беременна вторым ребенком и постоянно ела пирожки или пончики, которые приносила с собой аккуратно упакованными в бумажный пакет, и почти все время болтала, рассказывая мне о своей семье с такой гордостью и так беззаботно, что мне даже как-то недоставало смелости ее прервать.

— Привет, — сказала я.

— Хочешь? — Аленка достала из объемной сумки пакет, в котором оказался политый медом и обсыпанный сахарной пудрой пончик. — Сам утром напекла. Правда, половину сама же с соленой селедкой и съела. — Она похлопала себя по животу. — Не ребенок, а экспериментатор. То огурчиков соленых с вареньем, то мела ему хочется...

— Нет, — сказала я, не удержавшись от улыбки. С Олежкой я тоже страшно ела мел. — Я позавтракала, спасибо.

— Так я ж не про завтрак, — Аленка в два счета умяла пончик и довольно зажмурилась, подставив лицо солнышку. Но почти тут же открыла глаза и посмотрела на меня. — Давненько вас не было. Где пропадали?

— Да так... — сказала я неопределенно. — Олега на три недели забирал отец. Теперь вот вернулись.

— На три недели? — искренне удивилась Аленка. — А чего так надолго? На каникулы, что ли?.. Ой, погоди, какие каникулы в детском саду.

— Да нет, — сказала я, вздыхая, — не на каникулы. Лаврик каждый месяц должен был у меня Олега забирать... теперь вот...

— Каждый месяц? В смысле каждый месяц на три недели? — Аленка аж подскочила на месте от любопытства. Даже убрала второй пончик обратно, чтобы закрыть сумку и наклониться через нее ко мне поближе. — Погоди, так по суду его воспитывает Лаврик, а не ты?

По суду?

— Нет, — сказала я, — я...

— Вот жекозлина, слушай, — Аленка отстранилась от меня, покачала головой, вздернув выщипанные до тонкой ниточки брови. — Выгнал тебя, значит, да еще и ребенка отсудил? Вот так Лаврик. Ничо себе папашка вышел! Нет, я же говорила, что в вашем разводе что-то нечисто!

— Да никто меня не выгонял, — все-таки перебила ее я и тут же спохватилась. — А кому это ты о моем разводе говорила?