— Не ходи, — прошептала она. — Пожалуйста.

Он покачал головой, зная, что его молчаливый отец тоже имеет, что сказать, но не скажет, потому что это будет пустое сотрясание воздуха — они оба слишком хорошо знали, когда кого-то из них уже не переубедить. Погладил по голове свою дрожащую от тревоги за него мать, коснулся легким поцелуем ее лба и направился прочь из комнаты, зная, что доберется до парка ко времени.

Ее голос настиг Егора почти у самого порога.

— Ты сказал, что она уезжает в город, но ведь ты не знаешь самого главного, Егор: не в город она уезжает, ак Лаврику возвращается, с мужем своим любимым твоя верная Ника будет жить!..

До него не сразу дошел смысл ее слов. Как будто сначала раздался взрыв, но только два-три-четыре мгновения спустя его наконец накрыла ударная волна, и он осознал, что именно сказала мама.

Подхваченный этой волной, Егор сделал по инерции еще два шага и остановился.

В честь 8 марта в школе устроили вечер с чаепитием и танцами. Амалия Константиновна заранее заказала у Никиной мамы торты, днем после занятий дежурные задержались в классе, чтобы украсить его лентами и воздушными шарами, а часть мальчиков должна была прийти пораньше, чтобы накрыть стол.

Они тоже ждали этого дня с нетерпением: и Ника, и Егор, и Лаврик, который с удовольствием брал на себя на таких вечерах обязанности «тамады». Придуманные им в паре с Сашкой Лапшиным конкурсы приводили Амалию Константиновну в восторг. Их класс был последним, который она выпускала, и все они были ее любимчиками, хоть и не понимали этого тогда и пользовались добротой «Амальюшки» с присущей подросткам жестокой беззастенчивостью.

— Ох, затейники, — говорила старая учительница, подперев рукой седую голову и ласково поглядывая на виновников очередной выходки сквозь толстые стекла очков. — Ох, выдумщики.

Впрочем, поглядывать на мальчишек десятого «А» в этом году стала не только Амалия Константиновна. Доселе не особенно обращавшие внимание на знакомых с детства «Сашек», «Лешек» и «Колек» девочки вдруг словно опомнились, осознали их принадлежность к мужскому полу — и развернули масштабное наступление по всем фронтам.

В ход пошли туфли на платформе и юбки-трапеции, томные взгляды и заговорщически передаваемые из руки в руки яркие тетради с анкетами, в которых один каверзный вопрос сменялся другим. «Кто тебе нравится в классе?» «Кто тебе не нравится в классе?»

И каждое «секрет» в ответ на первый вопрос вызывало оживленное обсуждение.

К весне в классе наметились два любовных треугольника: Кравцова-Жерех-Арсеньева и Лапшин-Мазурина-Андроников. И если тихая Кравцова страдала молча и изливала душу только в стихах, над которыми потешались все желающие, то во второй тройке бушевали страсти посильнее.

Эмилия, очень хорошо осознающая силу своей внешности и оттого высокомерная и даже надменная в общении со всеми и вся, вдруг взяла привычку хлопать ресницами и заливаться глупым смехом, когда Лаврик оказывался поблизости. Она выгнала из-за его стола близорукую Кравцову, отправив ее на «камчатку» к толстяку Лешке Хрюне, стала постоянно забывать учебники, вынуждая его класть то физику, то астрономию на середину стола — и наклонялась, так близко наклонялась, чтобы прочитать текст, что Амалия Константиновна забеспокоилась, не нужны ли самой Эмилии очки, — стала интересоваться грузинской кухней и даже попыталась завести дружбу с Никой, которая от такого внимания блеяла, краснела и вскоре уже почти пряталась от Эмилии по углам.

Прекрасно понимающий суть происходящего, но совершенно беспомощный Лапшин зверел, рычал, бил себя кулаками в грудь и грозился разбить Лаврику его грузинское хлебало, если хоть раз застанет их вместе.

Лаврик же вел себя так, будто Эмилия была кем-то чуть посимпатичнее Хрюни — и своим безразличием доводил ее почти до слез. Она вымещала свое плохое настроение на Лапшине, заставляя его носить свою сумку, высмеивая его влюбленность, а когда он злился — и его злость, небрежно бросая «проводишь меня сегодня» и уходя из школы с толпой подружек у него на глазах.

Лапшин зверел еще сильнее и грозил Лаврику еще громче.

Лаврик вел себя, как ни в чем не бывало.

Эмилия сохла.

Лапшин сох.

Сериал продолжался.

— Как ты это делаешь? — не выдержала Ника уже перед самым праздником, когда они обсуждали, где встретятся, чтобы пойти в школу вместе. — У нее даже глаза как стеклянные становятся, когда ты рядом. Так хлопала ресницами, я думала, они у нее отвалятся.

— А мне нравятся ее… ресницы, — широко ухмыльнулся Лаврик, как будто неожиданно довольный этим вопросом. — Они у нее большие и красивые!..

Ника и Егор одинаково сморщили носы.

— Да ну тебя! — сказала она. — Но уж лучше Эмилия, чем эта Утлик, которая прицепилась с нами в прошлый раз… — Ника бросила взгляд на Егора. Утлик была по его душу. — Всю дорогу болтала про «Иванушек» своих… хотя бы не пела, и на том спасибо.

— Да и на небе тучи, а тучи... — замурлыкал Лаврик, но тут же перестал и сосредоточился на главном, пытливо заглянул Нике в лицо. — Так, значит, Эмилию ты бы одобрила?.. Была бы не против?..

— Да я тебе что, я просто сказала, — дернула она плечом уже явно сердито. — Встречайся, с кем хочешь. Дело твое.

…Егор не любил такие их разговоры. Не признавался себе до конца, почему… но не любил.

В день праздника они забежали к Зиновьевым пораньше, за тортами, и клятвенно пообещали проводить Нику после вечера домой. В деревне не было опасностей, но не было и уличных фонарей, если не считать тех, что стояли у магазина, школы и на выезде из деревни. Приходилось носить с собой фонарики или брать провожатых.

Ника вышла из комнаты уже одетая в пальто и пахнущая духами и немного поспорила с мамой по поводу шапки — не хотела ее надевать, чтобы не испортить завитые локоны.

— Мам, я накину капюшон, — сказала, обматывая шею белым шарфом. — Все волосы помну, если в шапке пойду!

— А если простудишься?.. И опять накрасилась сильно. — Ника в последнее время стала по примеру других девчонок рисовать на веках густые черные «стрелки» и подводить глаза карандашом. — В девушке важна естественная красота, правда, ребята?

— Правда, — искренне поддакнули «ребята».

Ника тайком закатила глаза.

Они вошли в школьный коридор и сразу услышали доносящиеся со стороны класса музыку — Сашка Лапшин, взявший на себя обязанности диск-жокея, уже развернул колонки и готовил репертуар для танцевальной части вечера — и возбужденные голоса.

— Шампанским развлекаются, пока Амалии нет, — предсказал Лаврик, когда вслед за чьим-то воплем послышался взрыв смеха, который почти сразу же резко оборвался. — Лапша собирал деньги вчера, обещал притащить… Ник, а ты чего не раздеваешься? Идем!

Но она все стояла у гардероба и мялась, теребя пальцами пуговицу уже расстегнутого, но крепко запахнутого пальто. И только когда Лаврик спросил, глубоко вздохнула и все-таки сняла пальто с плеч — и Егор на мгновение остолбенел, увидев ее наряд.

Платье яркого синего цвета облегало фигуру и спадало до колен мягкими складками. Золотистый пояс подчеркивал тонкую талию, скромный округлый вырез был отделан кружевами, как и рукава, доходящие до середины предплечья. Волосы Ники, казалось, светились на фоне этой глубокой синевы, а карие глаза будто стали еще темнее и ярче.

— Мама подарила. — Ника закусила губу и переступила с ноги на ногу, почти готовая развернуться и убежать прочь, если они скажут, что что-то не так. — Аляпистое, да? И кружева эти… Как будто из бабушкиного сундука.

— Красивое платье, — вымолвил Егор, с трудом заставляя себя складывать слова в предложения. — Хорошо выглядишь.

— Да, Никанор Палыч, ты просто отпад, — прокашлялся и все-таки выдал Лаврик. — Ну-ка, покружись вокруг себя.

— Обойдешься, — сказала Ника, шутливо сморщив нос и тут же перестав смущаться. — Вон, пусть твоя Эмилия кружится…