Ника молча уперлась локтями в стол и закрыла лицо руками, чувствуя себя так, будто готовится шагнуть в темную бездну. Впрочем, ее будущее и без этого было неизведанным и темным, и только рука верного друга, протянувшаяся к ней сквозь страх и наполняющие душу отчаяние и тоску, не позволяла этой тьме стать абсолютной.

Она родит этого ребенка, и его отец будет рядом. Каким-то шестым, доселе неведомым ей взрослым, рациональным чувством Ника понимала, что это предложение — выход, что Лаврик на самом деле готов жениться на ней, чтобы спасти от позора, что он будет прекрасным отцом и, может быть, даже мужем, ведь говорят же, что лучшие супруги — это друзья, но…

…Как же все-таки неромантична оказалась эта взрослая жизнь, как же неласково она их встретила, как же с размаху окунула их светлые и чистые сердца в грязь!

Еще вчера Ника строила планы вместе со своим любимым и верила в дружбу, которой не будет конца, а сегодня оназалетела от друга своего парня, с которым переспала по глупости,и мысли об этом были так же отвратительны, как и осознание того, что это — реальность, с которой ей придется жить, реальность, в которой девушки изменяют своим парням, друзья предают друзей, а дети рождаются не от большой любви, а даже будто бы вопреки...

Она не могла представить своего Егора в мире, где существуют такие поступки и слова, в мире, где его чистая и невинная Ника выпила шампанского и легла к его другу в постель. Он никогда ее не поймет и не простит, просто потому что никогда не простил бы себе такого сам.

Впрочем, в тот день, после трудной и долгой беседы, такой непохожей на их обычные разговоры, от Лаврика вернулась уже не Ника.

Это была я.

Это я спустя три бесконечных дня метаний согласилась выйти замуж за человека, которого не любила и который не любил меня, ради ребенка, которого я тоже тогда не любила. Я так сильно боялась остаться в деревне, так сильно боялась встретиться с Егором, с его презрением и даже, может быть, ненавистью, что даже не особенно раздумывала над тем, на что именно соглашаюсь.

Не разум толкнул меня в этот брак.

Страх.

Я знала, что должна сама сообщить Егору, что мы больше не вместе. Я думала, что подготовлюсь и смогу сказать ему хотя бы «Мы расстаемся», но дни полетели с сумасшедшей быстротой: разговор с моими родителями, потом с мамой Лаврика, поездка в Бузулук, чтобы подать заявление в ЗАГС…

За день до возвращения Егора у меня случилась истерика. Я рыдала, рвала на себе волосы, кричала, что сделаю что-нибудь с ребенком и собой, если Лаврик прямо сейчас не увезет меня отсюда. И он, перепугавшись, усадил меня тем же вечером в машину вместе с вещами и отвез на квартиру, где мы с ним должны были жить после свадьбы вдвоем, и остался там со мной, потому что я боялась его отпустить.

Там, в этих стенах, я провела следующие девять месяцев моей жизни — самые трудные девять месяцев, самые долгие, самые одинокие. Я убеждала себя, что время лечит, и что мне так больно именно потому, что я чувствую себя виноватой, а не потому, что на самом деле из моего сердца вырван огромный кусок, и ране этой уже никогда не зажить.

Все пройдет, говорила себе я. И я, и Егор переживем эту детскую любовь, и в жизни все бывает совсем не так, как хочется, и ребенок — это гораздо серьезнее, чемтрусливый заяци романтические мечты…

Егор ни разу не попытался с нами связаться, и первое время я умоляла Лаврика ничего о его делах не узнавать и при мне о нем не говорить. Но потом на пороге нашей квартиры вдруг объявился душеприказчик моего покойного свекра, и Лаврик занялся наследством, а с появлением Олега все другие заботы и вовсе отошли на второй план. Я даже была этому рада; мой маленький сын, сам того не зная, стал для своей непутевой матери спасением, и продолжал им быть четыре года — до того дня, когда прошлое снова ворвалось в мою жизнь и доказало мне, что я по-прежнему перед ним беззащитна.

Лаврик держал данное мне обещание целых пять лет. Но даже когда мы развелись, осторожно объяснив Олежке, почему — «иногда взрослые люди понимают, что больше не могут жить вместе, но это не значит, что мама и папа больше тебя не любят», и прочие глупости — Лаврик не исчез из его жизни, а по-прежнему оставался самым любящим и ласковым отцом в мире.

Олежка любил его до умопомрачения.

Эта любовь была взаимной.

Смог бы принять его Егор? Смог бы он любить нашего с Лавриком сына, если бы мы тогда рассказали ему все, как есть?

Кто знает.

В «Ромео» было пусто, и Эмилия — она работала здесь официанткой, так и не найдя в Оренбурге работу после строительного техникума и вернувшись домой — почти сразу же принесла нам меню.

Мы сели за столик в дальней кабинке: я и Лаврик с одной стороны, Егор с другой, и мне пришлось убрать со стола руки, потому как они сами тянулись к его рукам, к его пальцам, которые я так любила, к нему, к нему, к нему... Эмилия принесла кофе и круассаны, я даже что-то отпила, даже что-то откусила...

Лаврик взял разговор на себя. Мне же оставалось только молчать и пытаться спрятать крупную дрожь, которая охватила меня с головы до ног и заставила стучать зубы. Мой бывший муж, мой друг, отец моего ребенка говорил взвешенно, твердо, не оправдывая ни себя, ни меня, признаваясь в предательстве, которое мы совершили, в собственной трусости и малодушии, во всем.

Егор слушал молча.

Я не смотрела на него и потому не видела его лица, но чувствовала его молчание так, словно он набросил его на меня плотной сетью, словно оно связало меня по рукам и ногам и заткнуло мне рот, и высосало из меня всю жизнь, которая еще оставалась во мне до сих пор.

Мне было тяжело находиться рядом с ним и потому, когда Лаврик замолчал, я попросила у них обоих прощения и вышла на улицу, и встала у края кованого крылечка, вцепившись до боли в железные узоры и глубоко дыша.

Вышедший Лаврик подал мне пальто и уже привычным жестом обхватил за плечи, заметив, что я дрожу, и в уютных его объятьях боль стала отступать и тупеть, затихая где-то в глубине моей души эхом, еле слышным, пусть ощутимым вот уже на протяжении пяти лет.

— Ты как, Никанор Палыч?

И я все-таки нашла в себе силы прошептать:

— Тип-топ.

Егор, полуотвернувшись в ожидании, стоял рядом и одновременно так далеко, что мне бы не хватило всего времени Вселенной, чтобы дотянуться до его лица. Лаврик отпустил меня, и мы спустились с крыльца и остановились, чтобы снова взглянуть друг на друга и... разойтись?

— Я должен был рассказать тебе раньше, — начал снова он, и Егор вдруг дернул головой в мою сторону и мягко попросил:

— Ника, а ну-ка отойди.

Я послушно и растерянно отступила. Егор и Лаврик оказались лицом к лицу, лучшие друзья, люди, которые любили друг друга когда-то и до сих пор — я не могла ошибиться, такая боль могла быть рождена только любовью...

Кулак Егора впечатался в нос Лаврика так неожиданно, что я даже не успела вскрикнуть. Лаврик тоже без вскрика согнулся и схватился за лицо, но не попытался ударить в ответ, а наоборот, забормотал что-то вроде «Ах ты ж мать, как я на работу-то пойду?»

— Ничего, — сказал Егор сквозь зубы. — Возьмешь больничный, отдохнешь немного. Пять лет назад ты бы так легко не отделался.

Я кое-как достала из сумочки салфетки, подала Лаврику, из носа которого капала кровь, повернулась к Егору, внимательно наблюдающему за мной.

— Меня тоже ударишь? — Слова сорвались с моих губ неожиданно даже для меня самой, и Егор словно примерз к месту, когда их услышал, но сказанного было уже не вернуть.

— Я не знаю, что хуже для меня, Ника, — и голос его был таким же каменным, как и ставшее почти белым лицо. — То, что ты изменила мне с моим лучшим другом и не собиралась мне в этом признаваться... или то, что вы оба так легко отказались от меня, чтобы все это скрыть.

Егор отвернулся от нас и пошел прочь. Я дрожащими руками достала из сумки новую салфетку, приподняла лицо Лаврика за подбородок и принялась вытирать кровь, но он удержал мою руку.