Леонид Юрьевич невозмутимо смотрел на нее.

— Я не помню такого момента.

Олеся проглотила комок слез и подняла на него глаза:

— Значит, он не был для Вас важным, — она рассматривала рядом сидящего человека. Но ни одной теплой искорки не блеснуло в его глазах, ни одного неосознанного жеста, порыва, слова не дождалась Олеся.

— Ты все выдумала, понимаешь? Не было такого. Я бы не отвернулся.

И все. И никакого даже простого человеческого участия. И вроде не ждала ведь, что он его проявит, а стало почему-то снова обидно и больно, как той самой маленькой девочке, задыхающейся от слез в парке…

— Я не выдумала, — упрямо сказала Олеся. — Вы гуляли там с Анной Михайловной, я случайно увидела вас…я побежала к папе… которого долго не видела и очень-очень ждала!.. Понимаете Вы, черт возьми?! Ждала! — вскричала она и вскочила со скамейки.

Леонид Юрьевич досадливо поморщился.

— Олеся, такого не было, — терпеливо повторил он. — Я не настолько бесчувственен, как ты думаешь, чтобы так поступать. Ты что-то путаешь. Может быть, мы и встречались при подобных обстоятельствах, но ничего настолько серьезного не происходило.

Его слова казались совершенно бесцветными, в них не было ни холода, ни тепла. В них ничего не было.

Даже осенний туман имел цвет. Даже бездушное небо ноября приобретало какие-то сероватые оттенки, а воздух окутывал своей льдистостью, даже прохожие, обычные прохожие казались Олесе более живыми и осязаемыми, чем слова и поведение этого человека.

И от ощущения этого «ничего» во всей его позе, Олесе почувствовала странное и страшное опустошение. Она снова присела на скамью, и уже ни горечь, ни обида ни за себя, ни за маму, не обожгли ее. Стало неимоверно пусто.

— Так что ты хотела, Олеся? — прозвучал спокойный вопрос.

Ах, если бы она осталась в его воспоминаниях сопливым, плачущим, вечно мешающим ребенком… это было бы проявлением каких-либо его чувств… Но сейчас, Олеся отчетливо осознала это, в его памяти ей места вообще не было.

— Я хочу съездить к Анне Михайловне в больницу, — ответила она.

— Зачем? — встрепенулся Леонид Юрьевич. — А мама твоя знает?

— Что?! Вы думаете, это она… что я с ее ведома… Ну, знаете ли… — Олеся вдруг вспыхнула злостью. — Я в любом случае съезжу к Анне Михайловне с Вами или без Вас. Потому что меня угнетает чувство вины, которое Вам никогда знакомо не было! А мама здесь ни при чем! Абсолютно ни при чем! Даже не впутывайте ее сюда!

Шатилов несколько секунд цепко всматривался в лицо Олеси. То ли просчитывал ситуацию ее приезда в больницу без него, то ли пытался понять, говорит она правду или лжет…

— Ладно, поехали, — бросил он и встал.

Они шли по длинному холодному коридору.

Шатилов был бесконечно зол. Он просто кипел, но внешне ничем не выдавал себя.

Больше всего его бесила эта девчонка, так нагло влезшая в его жизнь. Как отреагирует Анна на ее появление? Одна надежда на сильные седативные средства, под влиянием которых находилась сейчас жена. На самом деле, болезнь сердца — это только официальное прикрытие Аниных истерических приступов. Леонид Юрьевич, едва замечая начинающуюся истерику, тут же вызывал знакомых докторов из этой больницы.

Да и надоела ему уже Анна со своими истериками. Она становилась похожа на фурию, готовую исцарапать ему лицо, разбить все стекла, а потом она заходилась в безудержных рыданиях, сквозь слезы обвиняя его в изменах и упрекая в нелюбви к ней.

Такие нервные срывы не были большой редкостью, но Анна пила специальные сильно действующие таблетки. А всем говорила, что от сердца.

Но сейчас, наверное, перестала принимать, и как раз влезла в их дом эта девчонка!

Навстречу им по коридору двигалась полная цветущая женщина в белом халате.

— А-а, Татьяна Васильевна! Добрый день! — приветливо поздоровался Шатилов. —

Как Анна Михайловна сегодня?

Татьяна Васильевна радостно, даже как-то по-свойски, улыбнулась Леониду Юрьевичу.

— Сегодня уже заметны улучшения. Скоро выпишем, — она протянула руку Шатилову, выжидательно глядя на него.

Он легко коснулся ее руки.

— А мы идем навестить… — Шатилов слегка оглянулся на бледную Олесю.

Татьяна Васильевна широко улыбнулась.

— Непременно зайдите ко мне потом, — полушепотом произнесла она.

Леонид Юрьевич кивнул, и они с Олесей пошли дальше.

Специфический запах больниц, запах хлорки, бинтов и лекарств, бил в нос, и девушка чувствовала нервную дрожь во всем теле. Она не обратила никакого внимания на встреченную женщину, слишком занята была своими мыслями.

Напряжение достигло предела, когда они вошли к Анне Михайловне. Она была в палате одна. На звук открывшейся двери женщина повернула голову. Удивление скользнуло в ее глазах. Девушка, еле скрывая волнение, осталась у двери, а Шатилов направился к супруге.

— Анечка, здравствуй, — он наклонился и поцеловал бледную щеку жены. — Как ты себя чувствуешь?

Анна Михайловна беспокойно вглядывалась в нежданную гостью.

— Не волнуйся, все хорошо, это… — Шатилов слегка замялся, потом продолжил, — знаешь, я тебе давным-давно рассказывал… про дочь… с ее матерью мы не поддерживаем никаких отношений, я не видел ее пятнадцать лет.

Женщина потрясенно молчала.

— Анечка, так вот это она и есть. Олеся.

Анна Михайловна недоуменно смотрела на мужа.

— Да, так и есть, — негромко сказала Олеся, подходя на негнущихся ногах к кровати больной. — Мы не виделись пятнадцать лет. И теперь, переехав сюда, я навестила вас…

— Здравствуй, Олеся, — тихо проговорила Анна Михайловна, все еще не понимая, чем вызван визит дочери ее мужа.

— Здравствуйте, Анна Михайловна… Понимаете ли, в чем дело… Я очень нехорошо поступила, — начала она, но запнулась. Глядя в осунувшееся лицо, почти белое, как стены этой палаты, как постельное белье, на котором лежала больная, так трудно было говорить о своем поступке…. Олесе было по-человечески жаль Шатилову, и девушка искренне желала ей сейчас только скорейшего выздоровления.

— Анечка, ты не волнуйся, — продолжил Шатилов вместо своей дочки. — Все хорошо. Я с тобой. А Олеся хочет кое-что объяснить…

— Да, Анна Михайловна, вы простите меня, пожалуйста, но это я… я… — девушка стала заикаться, — я все сделала…

— Что? — чуть слышно, одними губами спросила Шатилова.

— Анна Михайловна, я ходила к вам, я написала вам это… я виновата, простите меня… — в голосе слез становилось все больше и больше, — я не хотела доводить вас до больницы… я, вообще, зря затеяла всю эту игру… Я бывала у вас дома, испортила ваши документы… Я написала это письмо про любовницу, про беременность… — Олеся выражалась сумбурно, но ясно и четко строить предложения не получалось. Она очень надеялась, что донесла свою мысль до жены Шатилова.

— Не спрашивайте, зачем… — девушке уже было не остановиться. — Я… не скажу вам… но… в общем, это только моя вина, я хочу, чтобы вы знали.

Анна Михайловна молчала, и Олеся даже испугалась не станет ли ей только хуже от прозвучавшего признания.

— Олеся, — наконец произнесла больная, — спасибо тебе. Но ты не виновата. Не кори себя, я ведь чувствую, ты обвиняешь себя. Не надо… Это наши с твоим отцом взаимоотношения… И знаешь, нашей вины тут не меньше, чем твоей. И даже больше. Ты сейчас появилась таким странным способом… надо было разыскать тебя раньше…прости, что я этого не сделала. Позднее прозрение приводит к позднему покаянию. Олесечка, мы еще встретимся и поговорим обязательно, правда?

Анна Михайловна потянулась к Олесе и сжала ее руку. Конечно, не ответить на пожатие Олеся не могла. Но на душе была какая-то странная неловкость…

— Я пойду, пожалуй, — освободилась Олеся. — Выздоравливайте.

— Спасибо. И я хочу пригласить тебя в гости, как только выпишусь. Уже скоро. Ты же придешь?

— Э-э… я… не знаю… как-то неожиданно…у меня учеба…