Когда от сердечного приступа скончалась Нина Танчик, полсела собралось на похороны бывшей фронтовички, бывшего председателя их колхоза, что в тяжкое послевоенное время едва ли не сама запрягалась в ярмо вместе с быками и коровами, которыми пахали артельную землю. На похоронах и поминках много было сказано: мол, у Нины Танчик был крутой мужской характер, что и не каждому мужчине дан, что председательствовала она по-хозяйски, что не одному помогла построить хату, привезти дров или выписать корма для скотины. Вот только не изведала бабьей доли, ради которой каждая женщина приходит в мир, не встретила суженого, не нарожала детей. Вот потому из родни пришли провожать ее в последний путь сестра с братом, их дети с зятьями и невестками, стайка буйноглазых внуков.

Стася ни до похорон не сказала Опанасу Марковичу, что умерла их бывшая председательница, ни после похорон. Правда, в тот день, когда она опечаленная вернулась с кладбища, в предвечерних сумерках комнаты прозвучал вопрос:

— Стася, где так долго ходила?

Опанас Маркович, лежа на диване, смотрел, казалось, не столько глазами, сколько их мукой.

— Да разве некуда идти? — только и молвила с тоскливой провинностью.

Через день или два Стася встретилась у криницы с соседкой Галей, что сидела в их сельском магазине на кассе, и молодая соседка спросила:

— А что это Опанаса Марковича не видели на похоронах?

Острая на язык, она и голос имела пронзительно резкий, и зрачки иглисто тонкие. Вертлявая, как хмелинка, казалось, она и покачивается, как хмелинка под ветром, полыхая зеленью глаз.

— Люди говорили, что его не было, — добавила.

— Или ты, Галя, не видишь, на что годен Опанас Маркович? Разве что только за столом выпить горячего молока или посидеть на завалинке.

— Э-э, Станислава Яновна, не охаивайте Опанаса Марковича! — высеребрила зубы в лукавой улыбке. — Еще как парубок! Ну, за час, держась за велосипед, дошел бы до кладбища, а за час — с кладбища назад.

— Ой, Галя, Галя! — и прикусила язык, затвердев лицом. — Ты ж видела, какой он… Не сказала я Опанасу Марковичу про председательшу…

— Не сказали? — удивилась соседка. — Как это не сказали?

— Совсем никудышный, как скажешь? Скажу — и добью словом, и в могилу уложу, так ведь? Жаль ее, что не стало, а еще сильней его жаль, что будет убиваться. Чтоб хуже не сделалось, пусть не знает про ее смерть.

— Вы не сказали, так другие проговорятся!

— Кто проговорится, если он едва из хаты выходит, если с людьми не встречается? А тебя, Галя, попрошу молчать. Разве много нужно, чтобы ранить его чуткое сердце?

— Может, захотел бы попрощаться с Ниной Танчик… Все равно услышит от кого-нибудь, а как услышит — простит ли?

— Не говорила и не скажу, чтобы хуже не стало…

Галя, сколько помнит Станиславу Яновну, столько и удивляется. Удивлялась, когда училась у нее в школе химии и ботанике: ни один ученик никогда не получал оценки ниже тройки, потому что учительница стыдилась ставить детям «неудовлетворительно». А сколько лет Хвощевка знай болтала про Опанаса Марковича! То его видели вместе с председательшей в поле, когда осматривали пшеницу, — будто учитель записался в агрономы. А то они наведывались вдвоем на полевой стан, где скот, — будто учитель уже или ветеринар, или зоотехник. А то вдвоем с председательшей расхаживали в колхозном саду, — будто учитель уже помолог. И если бы Стася глаз и ушей не имела, а то ведь сама не страдала ни глухотой, ни слепотой, да и сельские доброжелатели не страдали («Тут недавно, Стася, плывут в лодке, и Опанас Маркович удочкой рыбу удит, а председательша тоже удочку в руках держит»; или: «Уселись у председательши под вишнями во дворе, такая жара, такой зной, они чай горячий с вареньем пьют»), однако Станислава Яновна лишь посмеивалась в ответ на болтовню. И никакого скандала в доме, и никто посуду не бил никогда, и слезы не текли рекой, и всегда у Станиславы Яновны на крахмальной белизне лица чистая улыбка, словно подарок для всех.

И почему у них не так, как у людей, часто думалось каждому.

Теперь вот, оставаясь дома, остроглазая Галя знай ловила старого учителя, который не просто бродил зеленым подворьем, не просто сидел на лавочке, опершись на палку, а все время порывался встревоженным взглядом из тесного подворья за ворота, на сельские просторы. Этот порывистый взгляд едва не поднимал исхудавшее тело седого Опанаса Марковича и не нес в птичьем полете над землей.

— Маркович, кого это вы высматриваете? — спросила как-то Галя. — Вы как птица, что вот-вот сама из себя вылетит!

Учитель сначала побледнел, а потом затрясся от смеха:

— Как птица, что вот-вот сама из себя вылетит? — Поманил пальцем, а когда Галя приблизилась, сказал тихо: — Нину Танчик высматриваю, да не видно почему-то.

Голос у Гали задрожал:

— Не видно вашей Нины? Не идет?

— Даже не верится, что не видно…

— Говорят, Опанас Маркович, что к каким-то своим родственникам поехала.

— Да и засиделась так? У нее родичи есть в Куманевке, есть и в Чернятине…

— А дорога туда, а дорога сюда, да и здоровье уже не то. — Галя немного оправилась, окрепла голосом. — Председательша для вас молодой осталась, но это уже не первая молодость и не вторая, а третья.

— Ха-ха! — тряхнула учителя волна смеха. — Правду говоришь, что Нина молода и в третьей своей молодости!

Стася не раз ругала Опанаса Марковича, что он мохом обрастает, сидя в хате или возле хаты. И тут муж неожиданно скомандовал: собираемся на рыбалку! А так как сам не мог устроить удочку и наживку, так жена собрала. Раньше на рыбалку одевался в поношенное, а тут и сорочка белая, и костюм, надеваемый лишь на учительские конференции, и туфли новые, а что говорить о щеках, до синего блеска выбритых электробритвой! Уж не на свидание ли собирается, мелькнуло в голове у Стаси. Отчаяние сковало душу, но она лишь губу закусывала, пряча глаза от Опанаса Марковича. Прежде никогда не брал жену на рыбалку, а тут без ее помощи и до воды не добрался бы, вот она и вела его под руку.

— Что ты все удочки забрала, дай хоть одну я понесу! — сердился.

Разглядывал село, ожидающе всматривался в каждого встречного. На берегу Стася сама отперла замок на цепи, сама и лодку столкнула в воду; Опанас Маркович едва греб веслом. Сама наживила червяков на крючки, сама и закинула одну и другую уточки, он лишь берега оглядывал затуманенными глазами, ожидая какого-то желанного подарка из водоворота лета.

Уголки губ у Стаси дрожали, теперь жалела, что в прошлом году не сказала правды про смерть председательши, жалела, что Нина Танчик не может сейчас появиться вон там, на белом песке береговой отмели; пусть бы появилась, чтобы Опанас Маркович не мучился напрасным ожиданием, чтобы ему не было больно.

— Где рыба? — сердился, выдергивая леску из воды. — Или повыловили, или химией потравили, а только нет той рыбы, что прежде…

Да разве сам надеялся поймать рыбу в этой воде? Тут, на речке, хоть куда хочешь заплыви, а из лодки отовсюду видна роща под горой, желтая глинистая дорога, которая опоясывает гору, взбирается по склону к хате под ясенем — гнезду Нины Танчик, из которого вылетала она, заприметив на воде лодку и знакомую фигуру рыбака. Хата и теперь подведена синькой. Опанас Маркович напрягает глаза, что слезятся и туманятся, высматривает, но пусто под ясенем, и желтая глинистая дорога вокруг горы не оживляется подвижной женской фигурой.

— До каких же пор она будет гостевать у своих? — с детской обидой в голосе произносит вдруг Опанас Маркович.

— Кто? — деланно недоумевает Стася.

— Да Нина, кто ж еще! — сердится.

— У нее и спросишь! — отвечает Стася, стараясь возбудить в себе ревность, чтобы этой ревностью не столько себя растравить, сколько утешить мужа. — Так что мы делаем: ждем рыбу или высматриваем Нину на горе?

— Нину на горе! — всхлипывает жалобным смехом Опанас Маркович, который уже и засмеяться не может с прежней могучей силой.