— Кто это? — удивляется Лариса.
— Ха! — даже молодеет острым лицом Кужильный.
— Ей-богу, не знаю, скажи.
— А Ганя с блок-поста, пять километров от Глинярки. Учились в одном классе, я не раз провожал ночью через лес домой, когда из кино возвращались.
— А-а, — вспоминает Лариса, — ты рассказывал. Где она теперь?
— А я знаю? Где-то есть… Может, в Глинярке. Может, замуж вышла в Тимановку. Мир широкий.
— А ты все держишь ее карточку?
— Всегда прятал от своей, чтоб не нашла и не порвала. Вот так всю-то жизнь. Теперь у тебя оставлю, тут безопаснее, сюда не наведается.
— Давай положу в альбом.
— Эге, у тебя Гане безопаснее. А я в следующем году тоже сюда.
— К Гане? — смеется сестра. — К фотографии? Какой верный: и женатый не разлучался с Ганей.
— Как вдвоем шли ночью через лес — не страшно, а одному назад — поджилки тряслись!.. Где та школа, где то детство, а помнится…
Обедаем под старым деревом, что средь бела дня посвечивает нам желтыми грушами-лимонками. За грушей ветвистая слива сияет дымно-голубыми сливами. Из-за сливы показывается гость в мятых штанах, что пузырятся на коленях, в помятой сорочке, расхристанной на бугристой волосатой груди. В руках его, похожих на сломанные ободья колес, белеет петух, мерцая коралловым гребнем.
— Заработал! — хвалится гость, встряхивая петуха.
Левой рукой придерживая петуха, правой здоровается и с дядьком Стахом, и со мной. Лицо Кужильного становится отчужденным, а руки свои он прячет под стол.
— Виктор, ты еще тут в примаках? — произносит гневной скороговоркой. — Я ж тебе писал, чтоб ты приставал в примы где-нибудь в другом месте…
— Мне и тут хорошо, — мирно отвечает Виктор. На его тяжелом лице длинные одутловатые морщины. — Чего это я должен бежать? От добра добра не ищут… Иль к двоим сразу приставать?
И лицо его становится похожим на репейник, прибитый серой пылью.
— Потому что ты не хозяин, — зло бубнит Кужильный. — Обещать умеешь славно, а за дело не берешься. Ты пришел на отцовский двор и запряг хозяйку в работу по самую завязку.
— Вон на прошлой неделе грушку посадил на меже. — Виктор засовывает белого петуха в мешок, что валяется под крыльцом. Помыв проворно руки, усаживается за стол, наливает чарку, пьет: — С приездом! Ваше здоровье!
— Тебя за стол не просили, — бубнит по-прежнему Кужильный. — Вишь ты, грушку посадил в такую жару?! Как ее посадил, так и будет расти.
— А, Петя, перестань!.. — перебивает сестра. — Как-нибудь будет расти… Как вот мы выросли.
— Доведу до путного, как обещал! — Виктор с аппетитом ест вареную крольчатину. — Моя работа от меня не убежит.
— Пять лет болтовни, а дела — на навильник не наберешь!.. Примак!.. Перекати-поле! Позавчера ты какие-то дрова на вокзале грузил, вчера хворост собирал в лесничестве, завтра тебя позовут хлеб пересыпать… Где петуха взял?
— Честно говорю — заработал! — Виктор ел со смаком, и кожа на скуластом лице извивалась тугими ремешками. — Воровать не хожу.
— Тебя уже милиция ищет!
Лохматые брови сидят над глазами черными воронами.
— Милиция ищет, только не таких. Вот послушайте. На прошлой неделе влез в одну компанию, будто линь в ил. Как водится, дым коромыслом, вдруг у одного пропали часы, а Шуст одноглазый — на меня: «Виктор, отдай часы!» Я ему под слепой глаз с левой руки, аж зубы щелкнули, а правой — в его карман, а из кармана достаю часы. И кричу: «Сам не хотел отдавать краденые часы? Украсть украл, а отдать меня попросил?.. «Виктор, отдай часы!..» Вот я и отдал. А за мою работу — плати!» И еще раз дал в морду, уже под зрячий глаз, для пропорции фонарей. А удар у меня — дай боже, не позавидуешь.
Виктор рассказывал булькающим, торопливым голосом так хитро, что и не поймешь: кто именно украл часы, а кто безвинно пострадал. Лариса, вероятно, привыкла к таким рассказам своего примака, ее абрикосовой смуглости лицо светилось от удовольствия. Взгляд у дядька Стаха цедится извечной мудрой печалью. Каким-то упрямым, неловким движением Кужильный дергает сначала одним, потом другим плечом и набычивает сухую седую голову.
— Так вот, Виктор… Говорю тебе и Ларисе. Тут мое гнездо, отцова хата, хочу на будущий год перебраться домой. Был бы ты хозяин, а ты не хозяин. Я за всем присмотрю, наведу порядок, только чтоб тебя тут не было!
— Ай, Петя, — беззлобно улыбается Лариса. — Пусть Виктор пообедает, а то проголодался, петуха заработал для дома.
— Лариса, пусть Петро хоть наговорится, — снисходительно отзывается Виктор. — Иль мы с тобой не знаем Петра?
— А-а-а, так! — шипящим криком вскрикивает Кужильный, и жилы у него на шее и лбу наливаются жгутами, а по жгутам пузырятся набухшие фасолины. — Так ты взялся отцовское наследие перевести, чтоб и следа не осталось!
Кужильный хватает какую-то грушевую палку, валявшуюся поблизости в кустах мороза, а Виктора словно вихрь подхватывает — только за воротами запылило вслед.
— Скоро вернется, еще и целоваться полезет, — говорит дядько Стах.
— Полезет целоваться, да, — усмехается Лариса. — Не такой дурной, чтоб с дрючком кидаться на Петра. Хоть и десятая вода на киселе, а все-таки вроде бы и не чужие.
Кужильный понемногу остывает, будто котел с кипятком; жилки на висках дергаются испуганно; кусок хлеба дрожит в руке, как листок, что вот-вот оторвется и упадет на землю.
— Как же, — заработал петуха! — дрожат губы. — Воровская душа, готов сам себя украсть, лишь бы пропить… Говоришь, неделю назад кролик пропал из клетки? Должно быть, Виктор и украл для таких дружков, как сам. Он мастак — обведет вокруг пальца и родную мать. Мастер оригинального жанра, как в цирке.
— А дался вам этот Виктор! — беззлобно отзывается Лариса. — Какой есть — такой есть. Где мне тут лучшего найти? Пусть крутятся штаны на усадьбе. Вон моя дочка Ленка как из пионерского лагеря пишет? Пусть папа Виктор не пьет.
— Папой называет… Какой он ей папа? Пьяница… Ты и сама толком не знаешь, кто у нее папа, потому что водилась со многими, все перебирала. Были кавалеры, пока молодая, но для чего перебирать? Теперь вот выбрала — настоящее сокровище.
— Дети не виноваты, — говорит дядько Стах.
После обеда Кужильный похаживает по двору, ласково светя утихомиренными глазами. Гибкий, остролицый, одетый в зеленую военную гимнастерку, останавливается то за заросшим крапивой скособоченным сараем, чудом уцелевшим до сегодняшнего дня, то под кустом белены на краю огорода замирает, то возле криницы. Какие воспоминания вспыхивают в его душе? Что въяве восстает перед ним из прошлого, которое только и можно соткать из невидимой и колеблющейся паутины воспоминаний? Какими вот сейчас перед его внутренним взором встают отец и мать, которых унесла болезнь, недостатки, возраст? Каким видится детство, прошедшее под этим небом, на этом клочке родючей земли, а кажется, что оно не просто прошло, оно где-то тут осталось, и, напрягши волю, можно увидеть его, если не под вишней, то в кустах малины, если не под стрехой сарая, так под златоверхим ясенем?.. Кужильный о чем-то говорит через плетень с соседом, похожим на длинноногого аиста; они оба, костлявые и узловатые, похожи на двух птиц, что топчутся друг перед другом, на двух уставших птиц, которым пора готовиться к отлету в теплые края, а они все тянут, никак не устроятся, отделившись от своей стаи, от ключа, что дружно отлетел и неизвестно где сейчас преодолевает небесную высь — в даль, в неизвестность, в бескрайность.
Дядько Стах задремал и спит темной песчаниковой глыбой, лепестки его век застыли, и линии губ — как вырубленные. Должно быть, и сердце у этой песчаниковой глыбы окаменело и не струится густой кровью.
— Какая тут земля! — обращается ко мне Кужильный. Должно быть, в мыслях побывал он далеко. — Эх, нет хозяина!.. Земля без хозяина делается словно без отца, сиротой обездоленной, а нельзя земле без доли, грех.
Лариса повесила на веревку между деревьями белье, которое по-птичьему машет в сухом августовском дворе зелеными, голубыми и белыми крыльями. Цветистая стая, что словно опустилась в саду — перед близким неминуемым отлетом.
