— Господи, — трещала Бахурка. — Ведь у меня никого нет, а теперь — коза! Не одна я уже буду дома. Тебе, Ганка, не то что мне — дети вокруг хаты вертятся. А у меня — четыре угла, и больше ничего. Теперь же — коза!

— Полкозы, — напомнила Ганка.

— Конечно, конечно же, — согласилась Бахурка. — Полкозы… А то — коза!

— Да, так… Слушайте, бабушка, ведь она ж козляток приведет!

Мысль о козлятах Бахурке и в голову не приходила. Глаза у старой стали большими, смеющимися.

— Что правда, то правда.

— Вырастет козленок, поведу я его на базар, — продолжала Ганка. — Продам, хорошие деньги возьму. Хорошие деньги — потому что от хорошей козы и потомство должно быть хорошее.

— Конечно, — соглашалась Бахурка. Но вдруг глаза ее опять расширились, она подозрительно взглянула на Ганку. — Ты поведешь на базар? А почему это ты поведешь? Одна? Разве козленок твой? Ведь полкозы моей, а полкозы — вашей…

— Так что же, по-вашему, и козленка пополам разодрать?

— А для чего раздирать? — возразила Бахурка. — Если коза у тебя, то и козленок возле нее. А как у меня, так и у меня.

— Хорошо, — согласилась Ганка. — Но вырастет он… Можно и продать?

— И ты поведешь на базар?

— Ну?

Бабка еще подозрительней взглянула на Ганку. Молодица, ничего не понимая, прибавила:

— Да вдвоем поведем, если вам поторговать охота.

Бахурку и это не успокоило.

— Значит, коза пополам, а козленок, выходит, твой? — сказала сердито. — Продашь и деньги себе положишь?

— Свят, свят! — удивилась Ганка. — Да что это с вами?

— Видали, со мною! — аж передернулась Бахурка. — С тобою что?

— А чего бы это я те деньги себе в карман положила? Полкозы вашей, значит, и полкозленка вашего, — вот вам и половина.

— Эге, так я тебе и поверила… Знаю, какая ты!

— Какая ж я?

— А такая!

Хоть смейся, хоть плачь. Еще той козы и в глаза не видели, еще и денег на нее не собрали, а уже поссорились. А поссорились, Бахурка подол в руку — и засеменила со двора, только пыль за ней поднялась… Так это сейчас поворчали, а что было бы, если б и в самом деле козу купили вдвоем и стали за ней ухаживать? Э, не обошлось бы тогда без смеха и плача, а уж для злых соседей то-то потеха была бы!

Думала так, однако в душе затаилась печаль… Ведь и вправду можно было козу иметь, ведь и вправду для детей какая-то забава была бы. Привела бы рогатая козленка, а то и двух… Ганка просияла даже. Правда, если повезет, то, может, не одним окотится, а двумя козлятами. И не придется тогда им делиться с Бахуркой. А так — один Бахурке, а другой — Ганке. И кто что захочет с ним делать, пусть себе и делает.

Бахурка выслушала все это не очень милостиво. И все подозрительно поглядывала на Ганку: мол, говоришь одно, а на уме совсем другое.

— А-а, — протянула невесело, — я уже передумала.

— Почему? Или молока не хочется?

— Молока хочу, только передумала.

Выходило так, что теперь Ганка упрашивала:

— Но ведь у вас будет свой собственный козленок. И что захотите, то с ним и сделаете. Захотите — продадите, сами на базар поведете, захотите — выкормите, коза из него вырастет.

— А чем я его буду кормить? — спокойно возразила Бахурка. — Вот скажи мне, Ганка, или сама я смогу за ним присмотреть? Это ж мы говорили, чтоб пополам, а так… Нет, не хочу.

— Сами же начали командовать…

— Нет, ты, Ганка, скажи: что я с тем козленком буду делать, а?

Хотела Ганка сказать, что, мол, подарите кому-нибудь, если сами не справитесь. Да сдержалась, не сказала. А вдруг Бахурка подумает, что подарить придется ей же, Ганке? Тогда старая рассердится не на одну неделю, а для чего им ссориться? Ну в самом деле, для чего? Как-никак, а с Бахуркой они хоть и не душа в душу — все-таки дружно живут. Разве у Ганки есть кто-нибудь ближе нее? Нет. И родичей, кажется, по соседним селам посеялось немало, а бабка ей, наверно, самая родная, хоть и чужая.

Как только начнется весна, живому человеку от этого большая выгода. Во-первых, не нужно об обуви думать и о том, как ее чинить. Сбросил стоптанные ботинки, которые за холода горше печеной редьки надоели, и ходи босиком — сухо на дворе или мокро. Во-вторых, одежды никакой не нужно трепать и рвать, потому набросишь что-то на себя, лишь бы тело прикрыть, — это и вся красота и вся защита от непогоды. А в-третьих, весною столько попрет из земли лебеды молодой да крапивы кусачей, что не только свиньям хватает. Известно, жиру с этого никакого, на нем не поправишься и не растолстеешь, а все же веселее в тарелку смотреть, если в супе или борще не одна только картошка плавает. И совсем хорошо, когда на огороде что-то появляется — бурачок или лук.

И эту, уж не последнюю ли из трудных зим, пережила Ганка Волох с детьми, а только сошел снег — ходили они у нее уже босые и раздевшись. Оттого лица у них были такие же синие, как и ноги, а если кто спрашивал, не холодно ли, отвечали, нет, не холодно. Потому что привыкли. Любили поиграть и играли, как у каждой матери, но приучила их Ганка к тому, чтобы не возвращались домой с пустыми руками. Или щепу приносили, или ветку притаскивали. Когда же шли на пруд, не только купались, но и рыбу приносили.

С рыбой бывало всяко. Все кончалось благополучно, если ловили раков или пескарей возле плотины. Тут вода бежала быстро, скакала по камням и пескари водились тучами. Играючись, можно было за день натаскать полторбы, а то и больше. Обходилось благополучно, если возле плотины ловили мелкую рыбу сачком или мешком. Дети радовались, когда попадалось и что-нибудь покрупнее, но нужно было остерегаться рыбаков, иногда те подкрадывались незаметно, ловили ребятишек и били их за то, что уничтожают мальков.

Но за мелочь доставалось нечасто — никто ее, кроме детей, не ловил и присмотра за ней строгого не было. Да и какой из нее навар? Поджаришь на сковороде, вначале ничего, можно есть, однако много не съешь, потому что не вычищена она и горькая. Только лишь аппетит раздразнишь… Дядьки да старшие дети ловили крупных карпов, за которыми и смотрели сторожа. Дядьки делали это ночью, перед рассветом, когда хорошо спится. Выходили с сетками, кто-то потихоньку загонял сонную рыбу, — за один или два захода хватало на всех ловцов, и не только на завтрак, но и на базар снести. Деды, которые привыкли к воде и рыбе сызмальства, ставили вентери в только им известных местах, да так ловко, что даже чайки за ними усмотреть не могли… А старшие дети ловили среди бела дня удочкой. Пристроится в лепехе́, чтоб никто не увидел, и закидывает потихоньку. А то и без удилища ловят, там, где глубоко. Сидит такой рыбак на видном месте возле компании картежников, и, пока кто дураков нахватает, он, бывает, целую низку рыбы нанижет. Потому что беда заставит перекреститься и безрукого.

Саня с Толиком приносили домой пескарей, а Иван — и большую рыбу. Не раз ему приходилось бегать от сторожей, не раз его ловили, подзатыльников давали, ломали удилища, но ему к этому было не привыкать. Все сельские хлопцы так удили, никто не жаловался на судьбу. Ганка ничего не говорила Ивану — как-никак, а все-таки помогал. Пока не пришел домой парнишка окровавленный, в синяках, вместо рубахи лохмотья свисают.

— Кто это тебя? — спросила сердито.

Иван моргал исподлобья и не признавался.

— Не скажешь?

То ли язык проглотил, то ли глухонемым стал.

— Не попадайся, — сказала. — А попадешься, домой таким не приходи. Разве эту рубаху уже залатаешь? Я на тебя не наготовлюсь.

Рыбу он и потом приносил, но никогда больше не приходил побитый и ободранный. Наверно, научился быстро убегать.

У Ганки дети не бездельничали. У другой, глядишь, ленивые, встают в полдень, дома не сидят, а у нее — порядок во всем. Хоть и не было коровы, которую нужно было бы пасти, а вставали до света. Ну, если не вместе с матерью, то и не вылеживались. Не раз пасли стадо за кого-нибудь, а у пруда присматривали не только за своими гусями, но и за чужими. А когда бывало с топливом туго, брала Ганка свою детвору и шла в лес.