Песня закончилась, и я упала на колени. Слезы застилали мне глаза, пока пыталась выровнять дыхание. Я посмотрела на зеркальную стену перед собой. Мои глаза были красными. Мое лицо было в пятнах. На ногах были волдыри, и я задыхалась. Но я чувствовала себя свободной. Впервые за несколько дней я посмотрела в зеркало, и, хотя, возможно, выглядела не лучшим образом, я узнала человека, который смотрел на меня.

Это было оно. Это была моя терапия. Вся моя печаль, весь мой гнев и вся моя боль улетучились, как только зазвучала музыка. Это была я.

Моя жизнь была потрясена, перестроена и перевернута с ног на голову всего за несколько дней. Но, возможно, в этом и был смысл. Возможно, то, что нас вывернули наизнанку, — это единственный способ увидеть, кем мы всегда должны были быть.

Сейчас, глядя в зеркало, я увидела себя. Может быть, я сломлена. Я могу быть поврежденной, но я была сильной.

ГЛАВА 10

Татум

Я понятия не имела, что искала, когда вернулась на кладбище Грин-Вуд. В свете дня статуи больше походили на сломанных ангелов, чем на притаившихся существ. На деревьях пели птицы, а по дорожкам вокруг озер гуляли люди. Часовня, хотя и оставалась готической, была менее пугающей. Когда я подошла к входу в гробницу, ведущему в Камеру, на меня уставились два каменных льва. Я хотела спросить их, что они видели, какие тайны хранят. С кем ушла Лирика в ту ночь?

Я не нашла там никаких ответов, да и не ожидала этого. Какая-то часть меня просто хотела вдохнуть воздух того места, где в последний раз видела ее живой, посмотреть, смогу ли я почувствовать ее здесь. Как будто каким-то чудесным образом я буду наделена даром, как те женщины, которые помогают копам раскрывать убийства, передавая эмоции мертвых людей.

Ха.

Если бы.

Каждый раз, когда спрашивала Линкольна, слышал ли он что-нибудь о том, что на самом деле случилось с Лирикой, он сердился и говорил мне, что я должна забыть об этом. Люди говорили. Не может быть, чтобы он ничего не знал.

— С кем она ушла? Кто дал ей наркотики? Это был Джейк Райан? Чендлер Кармайкл?

— Оставь это, Татум. Ты лезешь в то, чего не понимаешь.

Он был прав.

Я не понимала. Иначе зачем бы спрашивала?

Папа по-прежнему не разговаривал со мной, если у него не было выбора, например, за ужином или на светском мероприятии. В тот вечер он так и не заговорил о моем местонахождении в Life360, и я тоже. Иногда бездействие — лучшая часть лжи. Если он иподозревал, что я была с Каспианом, то ничего не говорил.

Мама была мамой. Она сказала все, что должна была сказать.

Будь благодарна за те воспоминания, которые у тебя есть, дорогая.

Когда-нибудь это не будет так больно.

Ты пройдешь через это.

Выше голову. Ты Хантингтон, а Хантингтоны не сдаются.

Она была права. Я не сдавалась. Мне нужно было узнать, что случилось.

Я зашла в дом Чендлера Кармайкла, потому что помнила, как Каспиан сказал ему забрать Лирик домой. Все, что я получила, это более расплывчатые ответы.

Лирика сделала свой собственный выбор.

Перестань искать ответы, которые ты никогда не найдешь.

Не совершай ее ошибок.

Что это вообще значит? Какие ошибки она совершила? Какой выбор?

Я даже торговалась об услугах, пока кто-то наконец не дал мне номер Кайла. Как только он услышал, что это я говорю по телефону, он повесил трубку.

Придурок.

Он не был так быстр, чтобы отмахнуться от меня в Ночь беззакония. Я слышала, что Кто-то набросился на него возле клуба на прошлой неделе. Сначала мне было жаль его. Теперь не очень.

Казалось, что чем больше говорила о Лирике, тем меньше говорили остальные. Не прошло и недели после ее поминовения, как СМИ перешли к следующей порции сплетен о знаменитостях.

Я обещала Лирике, что не дам им забыть, и казалось, что это единственное, что они все хотели сделать. Она была моей лучшей подругой. Я знала о ней все.

Разве не так?

Однажды после школы я зашла к ней домой. Ее отец был там, стоял перед окнами от пола до потолка и смотрел на город. Это был его пентхаус, но Лирик могла бы жить одна. Его никогда не было дома.

Теперь здесь было пусто.

— Вы переезжаете? — спросила я, когда двери лифта открылись.

Он обернулся, казалось, испугавшись моего голоса. — Да, — сказал он просто. — Не могу продолжать тонуть в этом, понимаешь? — Он имел в виду горе.

И да. Я знала. Большую часть дней я чувствовала, что задыхаюсь.

Он покрасил свои светлые волосы в темно-коричневый цвет и отрастил бороду до грубого загривка. Выглядел он просто адски.

— Уезжаю в Лос-Анджелес, — сказал он, хотя я не спрашивала.

Мое сердце снова разбилось.

Я пришла сюда, потому что знала, что если кто-то и поймет мою боль, так это будет он. Теперь он уезжал, и мне не с кем было поделиться своим горем, никто не понимал меня.

Я была одна... снова.

Он шел по комнате, засунув руки в карманы своих угольно-серых тренировочных брюк. — Ты была хорошей подругой для нее. — Его голубые глаза блестели от непролитых слез.

Сглотнула комок в горле. — Как и вы.

Он покачал головой. — Может быть, когда-то. Больше нет. — Он выдохнул и улыбнулся сам себе. — Я постоянно пел ей, когда она была маленькой. Она чертовски любила это дерьмо. — Его улыбка стала шире. — Мы придумывали свои собственные слова в зависимости от того, чем занимались. Тупое дерьмо вроде: Пузырьки в моей ванне становятся все больше и больше, больше и больше, больше и больше — вместо колес автобуса. Когда она падала и смотрела на меня такими большими, широкими глазами, я просто говорил — Крепись, солдат, и она никогда не плакала. — Он вытащил руку из кармана и провел ею по волосам. — Лирик никогда, блядь, не плакала.

Меня не беспокоили такие вещи, как этикет или все то, что родители годами вдалбливали мне в голову о внешнем виде. Этому человеку было больно. Ему было больнее, чем мне.

Я сделала шаг вперед и обвила руками его талию, притянув в объятия.

Мы так и стояли, пока секунды текли в тишине. Мы стояли как два человека, у которых одно и то же разбитое сердце. Наконец, я глубоко вдохнула и отпустила его.

— Береги себя, Татум, — сказал он, отстраняясь от меня. Его голубые глаза смотрели на меня. — И будь осторожна.

Я чуть было не спросила, что это значит, но он отвернулся и снова подошел к окну.

И вот так я попрощалась с последней ниточкой, которая связывала меня с Лирикой.

В минуту слабости я зашла в дом Каспиана по дороге домой. Мне было больно. Я была зла. Мне нужен был кто-то, кто разделит мою боль, и единственным логичным человеком был он.

Верно?

Неверно.

В горе нет логики.

Его там не было, а дворецкий не отвечал на мои вопросы. Сюрприз.

А через несколько дней во время ужина Линкольн проговорился, что Каспиан поступил в колледж в Айелсвике. Европа. Недостаточно было просто игнорировать меня. Он должен был поставить между нами океан, чтобы убедиться, что это закрепится.

Преследовать его было бесполезно. Его единственной социальной сетью был Инстаграм, и все, что он делал, это размещал неодушевленные предметы с подписями, цитирующими мертвых поэтов и философов. Можно подумать, что подарить кому-то свою девственность — достаточное основание для того, чтобы он нажал кнопку «следуй назад», но, как обычно, Каспиан Донахью был исключением из правил. Некоторые девушки могли бы принять его отказ и предаться жалости к себе. Я же была полна решимости и отказалась быть девушкой, которую забыли.

Хантингтоны не сдаются. Если я и унаследовала от отца какую-то черту, так это его безжалостную мотивацию доказать, что люди ошибаются. Я похоронила себя в школе и на танцах, решив быть самой умной, самой сильной, самой лучшей. Меня приглашали на вечеринки, на которые я никогда не ходила. Несколько девочек из школы предлагали потусоваться или пройтись по магазинам. У меня всегда находился хороший предлог, чтобы не идти. Меня не интересовали ни вечеринки, ни друзья. Мне было достаточно чувства вины, нависшего надо мной, как туча. Я была здесь, а она — нет. Я вырасту, а она нет. Я не могла добавить вечеринки и поиск новой подружки в список вещей, которыми могла бы наслаждаться, но Лирика никогда не смогла бы.