Так, в первом письме Андрею Курбскому Иван Грозный открыто заявляет, что его высший долг — защищать веру и благочестивый народ: «Всем убо явлена суть, какова тогда злая пострадаша от варвар православнии, — от Крыма и от Казани: до полуземни пусто бяше… по Божию изволению со крестоносную хоругвию[249] всего православного християнского воинства, православного ради християнского заступления, нам бо двигшемся на безбожный язык Казанский и тако неизреченным Божиим милосердием… победу показавше, со всем бо воинством… здравы возвратихомся восвояси… И сие убо о Казани и о Крыме же; и на пустых местех, идеже зверие бяху, грады и села устроиша»[250].
Причем выполнение этой миссии настолько возвышает самодержца, что от него уже нельзя требовать соблюдения даже прямо высказанных в Евангелии принципов поведения: «…Аще убо царю се прилично: иже биющему в ланиту обратити другую?»[251] Тем же, кто окажется наказанным несправедливо, рекомендуется смириться, пострадать от рук царя и ожидать небесные венцы[252].
Серьезнейшие богословские прения вокруг христологических проблем и вопросов иконопочитания сделали чрезвычайно актуальным требование правоверия от самих правителей. Ведь именно они стали главными инициаторами новых ересей и активно включили религиозные элементы в свою внутреннюю политику, заставляя подданных следовать своему собственному богословскому мнению.
Внешнеполитическая обстановка в Леванте оставалась неизменно сложной. Периодически на территорию империи вторгались враги, сражения с которыми далеко не всегда завершались победой. Неправоверие императора часто использовалось византийскими авторами для объяснения поражений «христолюбивого воинства». Такой подход к тому же можно было легко подтвердить примерами из ветхозаветных книг.
Достойнейший победитель персов Ираклий теряет все свои победы из-за арабского нашествия, ставшего карой за монофелитство. Императоры-иконоборцы Лев III Исавр, Константин V Копроним и Лев IV Армянин при всех своих талантах не могут дать стране мир и изгнать мусульман с исконных земель империи.
Напротив, при благочестивых правителях, причем далеко не всегда безупречных по меркам человеческой морали (чего стоит только одна история с ослеплением своего сына императрицей Ириной), внешние враги ослабевают, занятые внутренними делами.
Так и получился хорошо известный любому читателю византийских исторических повествований штамп: если на троне сидит «неправильный монарх», то враги побеждают «по его нечестию», если же во главе страны оказывается православный василевс, а череда поражений продолжается, то они уже «по нашим грехам».
О смене идеологического фокуса с установки «справедливый правитель — хороший правитель» на «правоверный правитель — хороший» говорит крайне любопытное размышление Продолжателя Феофана. Повествуя о правлении Феофила, он говорит о его стремлении к справедливости и правосудию, хотя и не без оговорок: «Возможно, Феофил заслуживает похвалы за соблюдение законов, но уж вряд ли кто припишет ему кротость и мягкость души»[253].
Ведь Феофил в византийской культуре стал уникальным персонажем, парадоксально объединившем утрированное стремление к справедливости с жестким отстаиванием принципов иконоборчества.
Вопреки представлениям историков эпохи Юстиниана, Продолжатель отмечает, что это не дало императору успеха в военных делах: во время войн он постоянно возвращался с поражением, из которых самыми унизительными были битва при Дазимоне и взятие Амории, родного города василевса. Причиной же этого, по мнению автора, стала приверженность идеям иконоборчества.
Тут, кстати, автор несколько лукавит: Феофил провел несколько успешных кампаний против арабов, справив триумф в 832 и 837 годах. Более того, до катастрофы при Амории в 838 году, император, размышляя в точно такой же парадигме, вполне мог подтверждать истинность иконоборчества победами Льва III, Константина V, Льва V и своими собственными, в противовес неудачам Ирины и Никифора I. Для нашего исследования важно, что само представление «правоверие ведет к победе» установилось почти повсеместно.
Эти же соображения стали едва ли не главной причиной отвержения ромеями униальных проектов высокого и позднего Средневековья. Значительное количество жителей слабеющей империи было убеждено историографами VII-X веков, что любое отступление от утвержденных догматов, даже ради спасения страны, не принесет пользы, а только ухудшит положение.
Еще одним фактором, способствовавшим такому изменению, стало изменение политики соседей, главным из которых был Халифат. Специфика исламского взгляда на обязанности правителя, где принципы благочестия и правоверия ставятся наравне, а иногда и выше традиционных требований справедливости, не могла не отозваться в Константинополе, где проблемы веры также играли существенную роль в управлении страной.
Это влияние отмечают многие исследователи, предметом спора становится скорее вопрос: какой из этих факторов первичен? Изменение во внешнем окружении империи и увеличение общего «градуса» религиозного противостояния стали инициатором аналогичного процесса в Романии или же внутреннее развитие собственных институтов власти и мировоззрения византийцев привело к подобным изменениям, а появление ислама лишь закрепило и усилило этот процесс?
На наш взгляд, более правильной является вторая версия. Действительно, постепенное проникновение религиозных элементов в принципы управления государством началось едва ли не со времен Феодосия Великого. В эпоху Юстиниана постоянное взаимодействие Церкви и государственного аппарата стало нормой жизни, отмеченной и в реформе законодательства. Другое дело, что этот процесс происходил не только в Византии, но и на востоке — Персии и арабских государственных образованиях. Ожесточенные же военные столкновения этих сторон в VII веке привели к усилению этих тенденций во всем регионе.
Кроме того, снижение значимости концепта «всеобщей справедливости» связано и с богословскими представлениями о соотношении принципов справедливости и милосердия. Хотя прямое противопоставление их в Византии встречалось редко, святые отцы, вслед за евангельским текстом — «если вы будете прощать людям согрешения их то простит и вам Отец ваш Небесный…» (Мф. 6:14) — и высказыванием апостола Иакова — «суд без милости не оказавшему милости; милость превозносится над судом» (Иак 2:13) — всегда ставили на первое место именно милосердие. Поэтому представления о справедливости в восточном христианстве никогда не принимали тотальный характер.
Забегая вперед на пару веков, можно увидеть практически насмешку над идеей о возможности стяжать небесную помощь справедливыми действиями в известном рассказе Михаила Псела о мятеже Льва Торника. После выигранного боя с защитниками императора он решил не входить в Константинополь и всячески удерживал своих воинов от пролития крови.
Услышав об этом, Константин IX Мономах, брошенный своими сторонниками, но сохраняющий присутствие духа, сказал: «Одно только меня очень тревожит: этот посягнувший на власть хитрец призывает к человеколюбию и кротости, как бы не снискал этим он себе Божью помощь»[254].
Также весьма примечательно мнение современника Псела Кекавмена. Достаточно часто обращаясь к теме справедливости, он упоминает ее в связи с военными делами только в контексте стяжания любви подчиненных: «Я сказал бы, что если стратиг хочет быть желанным для всех… пусть будет неизменно справедлив и далек от всякого подарка и взятки… если ты будешь соблюдать все это, и бояться все будут тебя и любить»[255]. Аналогичное требование в §20 объясняется заботой о населении области, которое может, в противном случае, поднять мятеж и перейти на сторону врага.
