Мама продолжала работать на мясокомбинате, а мы развлекались. У нас была мечта – завести собаку. Был такой рассказ о пограничнике Карацупе с собакой, он служил на границе. И этот Карацупа со своей собакой всех, кто шел через границу: шпионов, диверсантов – всех с этой собакой ловил, и поступали с ними как положено. И мы тоже думаем: «Вот заведем себе собаку, и будут нас сразу все уважать. И она будет нас охранять».

Рядом с нашим домом было картофелехранилище с деревянной крышей, присыпанное землей. И вот туда, где в землю идут скаты с крыши, там жила собака, и она ощенилась. У нее было четыре щенка. И мы троих этих щенков притащили домой. Принесли, а одного там оставили, чтобы матери было нескучно. Вот, принесли мы этих щенков, а они еще только, по-моему, ходить начали – маленькие совсем. И мы уже разделили: «Вот это моя собачка, вот это – твоя, а эту маме отдадим».

Значит, она является с работы и видит такую картину с этими собаками. Она говорит:

– Что это у вас такое?

Мы говорим:

– Вот мы будем на благо Родины выращивать собаку, она будет на границе служить. Может, мы и сами вместе с ней уйдем на границу.

А она говорит:

– Ну ладно, сейчас темно уже. Вот ночь пройдет, а утром вы их, пожалуйста, отнесите туда, где взяли.

Мы эту ночь как-то плохо спали, а эти щенки как начали выть в три голоса: «У-у! У-у! У-у!», плачут – матери нет. Тычутся, молоко с хлебом не едят из миски. Да и молока не было, я не знаю, чем мы собирались их кормить. Так вот, еле-еле только появился рассвет, мама говорит:

– Ладно, сейчас уже на улице светло. Забирайте своих собак и тащите их назад, где вы их взяли.

Ну, мы их отнесли, конечно, мы даже сделали маленькую забастовку:

– Мы объявляем голодовку, что ты так отнеслась к нашим хорошим делам.

Она говорит:

– Ну ладно, хорошо, объявляйте, что хотите. Но собак чтобы не было.

Ну, мы тут покочевряжились немного, а голод – не тетка, конечно. Пришлось сдаваться.

А вот некоторые были, видно, люди опытные. В углу комнаты у них стоял комод, и он так перекрывал угол, получался треугольник. И за этим комодом у них стоял большой мешок, вроде как наматрасник полосатый, полный сухарей. Где они их насушили, как они там их насушили?.. Ну, все-таки неясно было. В этой комнате женщина жила с дочерью, которой было лет 20. И они уйдут на кухню, я залезу рукой за комод, загребу сухарей, сколько можно. Ну, сколько я могу там утащить у них, сухари-то мелкие. Сделаешь иногда налет, и грызешь эти сухари очень вкусные.

Вольная жизнь кончалась, приближалась пора идти в школу – 1 сентября. Ой, с этой школой была целая эпопея. Меня записали в железнодорожную школу, на станции «Галушки», здесь в бараках была школа. А поскольку эвакуированных детей понаехало видимо-невидимо, то учеников было по 40 человек в одном классе только первоклассников.

Никто, конечно, меня к школе так не готовил, как сейчас и считать, и читать они умеют. Мы встретили в лифте нашего дома одну девочку, она и читает в 1-м классе, и считает, и музыкой занимается, и рисованием, а нас никто к этому делу не приобщал. И я пришел в школу как родившийся только что, чистый лист бумаги.

Конечно, с одноклассниками у меня были правильные отношения, а вот со знаниями-то было не очень. Учительница посадила меня далеко от доски. Учительница нам:

– В тетрадку будете палочки писать карандашом.

Писали палочки, палочки, палочки. Потом – крючочки, вот эти крючочки, крючочки. Потом она достает из кассеты букву, все классом кричат: «А!», потом: «Б!», а уже в дальнем углу, где я сидел, там и не слышно ничего, так: «А-а-а…», я там: «А, а», и все.

Походил я в школу около месяца, да и ребята – одно хулиганье. У нас была вражда между собой, кто жил в больших кирпичных домах враждовали с тем, кто жил в бараках. Пойдет один из бараковцы ему поддадут. А из домов попадется – ему попадет тоже. Бывало, камнями бросались друг в друга, это кто постарше. Но очень скоро мне все это надоело! Я думал: «Неужели, это такое мучение я буду 10 лет испытывать?»

У нас внизу на первом этаже жил один парень. Я в школу во вторую смену ходил, а он был постарше, лет 13–14 ему было. Он ходил в первую смену, а я ходил во вторую. Ну вот, и он приходит из школы, а я вместо школы все в сумку соберу – все, как надо, и к нему вниз. А он увлекался – паял, и вот я там смотрел за ним. И он говорит:

– Вот тут держи, вот туда-сюда…

Я говорю:

– А что это мы делаем?

И он меня посвятил, что мы будем изобретать ракету, что у него есть схема, которую он разработал. Этот мальчик был еврей.

– Мы вот тут припаяем лопасти, сюда забьем порох.

Я говорю:

– А где же мы порох возьмем?

– Ничего, не волнуйся, мы спичками набьем с этой стороны, – и так вот все там по технологии, им разработано. И мы паяли.

И так меня увлекло это дело, что – ой.

Я дней 20, наверное, в школу не ходил. А учительница, которая у нас была, она, конечно, тоже, как говорится, мученица, как Христос – каждый несет свой крест, и мучилась она с нами бестолковыми детьми.

Она увидит мою маму и говорит:

– А ваш Юра в школу не ходит.

А вечером мама его спрашивает:

– Ты почему в школу не ходишь?

А я сижу, вроде как уроки делаю: пишу там, все. Она спрашивает:

– Почему ты в школу не ходишь?

– Да что ты? С чего ты взяла, что я в школу не хожу? Я все время хожу в школу.

– Ну, как же? Вот учительница говорит, что: «Юра ваш в школу не ходит».

Ну, так один раз, второй раз. Потом мать пошла в школу, когда я должен заниматься. А учительница, оказывается, перепутала: меня-то – Боря, а брата – Юра. Я не ходил, а она сказала, что брат мой не ходил. Ну, и вот тут и вскрылся обман. Ух, что тут было – просто ужасно! Да, вот так мы и начали учиться.

А к этому времени – это где-то в октябре, наверное, начал отец писать письма: «Что вас там держит? Приезжайте в деревню к бабушке, будете тут жить. Я тут в Кинешме стою в резерве. Это близко – от Рязани, меня могут отпускать к вам на день-два». Мама пошла со своими начальниками разговаривать: как, что? А начальник колбасного цеха такой толстый, крупный, какой-то прибалт говорит: «Ну, куда ты собралась? Здесь ты работаешь в тепле, сытая, смотри, какая вся? А там ты отощаешь, как щепка». Ну, тут и бабушка прислала письмо, она сама-то писать не умела, кто-то ей написал, что: «Приезжайте, картошки у меня много, и будем жить», отец ее, наверное, настроил, что: «Зови ее, пусть они едут сюда». Он пишет матери: «Я все равно в Энгельс не вернусь».

Ну, мы тут потужили-потужили, да и нам не нравилось в эту школу ходить – хуже горькой редьки. А еще Юра заболел малярией, трясло его каждый день. Врачи рекомендовали сменить климат.

И вот собрались и поехали. Приезжаем в Саратов – ни одного билета на поезд нет. У нас было разрешение, что едем по вызову. Раньше в войну нельзя было перемещаться так, как сейчас: приедут таджики, какие-то киргизы, узбеки – тут в Москве работают. Никто их не трогает, они – нелегалы. Какие там в войну нелегалы? До первого столба – и снимут тебя с поезда, да еще и дадут срок, или отправят на принудительные работы.

Ну вот, приехали в Саратов – нет ничего, что делать? А мы уже сорвались с места, собрали все манатки. У нас там и вещей совсем не было. И тут кто-то подсказал:

– А вы можете плыть пароходом из Саратова до Рязани.

Мы говорим:

– Как же это такое может быть?

– Да, да, да, это очень хорошо – на пароходе. А здесь вы не доедете, потому что идут литерные поезда военные. Если вы даже купите билет, то вы будете месяц ехать от Саратова до Москвы или до Рязани.

И мама пришла, купила билеты на пароход. Нам по карточкам харчи дали. Я скажу, очень мало, совсем негусто. И мы сели на пароход-колесник «Илья Муромец». У него два колеса с боков как в фильме «Волга-Волга». Нет, у него там сзади, а это с боков два колеса. Они – шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. А он еще плывет против течения. В наше время экскурсия по Волге считается элитой. «Ой, мы экскурсию совершили по Волге до Астрахани и назад!»», а мы на этом пароходе чуть не загнулись.