Он схватил мешок мелко нарубленной мишуры и принялся высыпать ее над станцией и холмами, между которыми ехал поезд. Зазевавшись, Говард не заметил, как его состав, описав круг, вернулся и снова подошел к станции.

– Ой-ой-ой! – воскликнул носатый железнодорожник и, отшвырнув мешок в сторону, позвонил в колокольчик, который он взял с полки праздничных бубенцов, колокольчиков и погремушек. После чего сложил руки рупором возле рта и произнес, намеренно исказив голос: – Господа пассажиры! Поезд «Чернинг-Брамм» прибывает на платформу «№ 7»! Не забывайте ваши чемоданы! Иначе они достанутся мне! Хи-хи…

«Тио-Тио. Лавка игрушек миссис Фрункель для хорошо воспитанных детей» была закрыта.

Новогодний вечер плавно перерастал в предновогоднюю ночь. На улице усилился снегопад.

Ровно в девять часов, и ни минутой позже, миссис Фрункель закрыла книгу учета, лично погасила везде свет, выключила граммофоны и заперла лавку. И тогда, дождавшись, когда шаги строгой хозяйки магазинчика стихнут, а эхо от веселых карнавальных мелодий сгинет, в «Тио-Тио» пробрался Говард Бек.

Говард Бек был маленьким, шустрым и юрким (издалека его часто принимали за ребенка), и ему ничего не стоило пролезть в щель, или в крошечное окошко, или забраться куда-нибудь по трубе.

Лавка игрушек на перекрестке Хартвью и Флеппин была его самым любимым в городе местом. Он частенько проникал сюда по ночам, ведь именно здесь хранилась эта изумительная игрушечная железная дорога. Оставаясь наедине со своим поездом, он не замечал, как быстро проходит время, и постоянно засиживался в лавке до утра, до того самого момента, как приходила миссис Фрункель или ее толстая помощница Фло. Но лишь только заслышав скрип ключа в замочной скважине входной двери, он тут же прятался среди кукол и наблюдал, как старуха обнаруживает устроенный им бедлам и принимается причитать: «Кто это здесь набедокурил?» – при этом неизменно угрожая, что поставит капканы.

Говард Бек не боялся капканов. Мамаша часто твердила, что только болваны попадают в ловушки. Мамаша – очень умная, и Говард верил всему, что она говорит: Мамаша сделала его, а значит, ей виднее.

И «сделала» здесь значит буквально.

Говард Бек был куклой. Куклой с характером. И со своим собственным видением того, что хорошо, а что плохо. «Плохо» для него было терпеть и не потакать своим ежесекундным прихотям. А еще он никогда не упускал возможности кому-нибудь нахамить, нагрубить и пнуть кого-нибудь по ноге.

Может, Мамаша и не хотела, чтобы он был грубияном и плутом, но таким уж он вышел.

– Эй, ты! Каминник! Ты снова испытываешь мое терпение!

Говард Бек вытащил из вагончика миниатюрную фигурку Человека-в-красном и поставил ее на платформу станции.

– Наглый старикашка! Я-то знаю о тебе такое, что в Саквояжне захотели бы узнать все! Но тебе повезло! Очень повезло! Я умею хранить секреты. – Говард Бек понизил голос: – Мамаша просила.

И действительно: однажды Говард стал невольным (а если уж начистоту, то вольным – он любил подслушивать) свидетелем заговора. Заговора, в котором принимала участие его собственная Мамаша! Но об этом ни-ни… ни словечка! Иначе Мамаша будет злиться…

Говард не хотел злить или расстраивать Мамашу. Он ее очень любил, и ему становилось не по себе, когда она грустила. А в преддверие праздников она всегда впадала в какую-то мрачную хандру, сидела целыми днями в кресле у погасшего камина и жутко шевелила губами, словно с кем-то разговаривала.

Этот Новый год не стал исключением, но на сей раз Говард решил докопаться до правды и узнать, что именно творится с Мамашей.

С трудом ему удалось ее разговорить.

Мамаша сказала, что ей больно. И когда он предложил сбегать за доктором, она призналась, что ни один доктор не в силах унять эту боль. Говард непонимающе закачал носатой головой, и Мамаша пояснила:

– Нет такого лекарства, которое может унять тоску по прошлому или излечить ностальгическую апатию. Нет таких пилюль, которые смогут вернуть в прошлое.

– Ты грустишь из-за прошлого? – спросил Говард.

Мамаша задумчиво поглядела не столько на него, сколько сквозь него.

– Нынешние праздники, малыш, – жалкая тень того, что устраивали кукольники Габена в прошлом. О, это было подлинное волшебство! Мы собирались в новогоднюю ночь вместе и творили чудеса, а теперь мы – те, кто остался – разбросаны по городу и прячемся в своих чуланах, как крысы. Многие давно лишились своих кукол. У нас нет ни былого уважения, ни славы – мы забыты, а наше искусство никому больше не нужно. Кукольники в Тремпл-Толл нищенствуют и побираются. Прежде мои творения стоили сотни фунтов, но сейчас у меня нет даже пары пенсов, а что уж говорить о том, чтобы купить праздничного гуся…

– Я добуду для тебя гуся! – с горячностью пообещал Говард. – Если ты станешь счастливой. И улыбнешься.

– Я не о том, Говард, – грустно проговорила Мамаша. – Совсем не о том. Да и где ж ты достанешь гуся? Они ведь дорогие и на дороге так просто не валяются.

– Не беспокойся, я добуду! – заверил Говард.

Мамаша попыталась его остановить, но он схватил свой котелок и выскочил на улицу…

И именно так для него начался этот невероятно длинный, заполненный злоключениями, словно кошачье брюхо мышами, день.

Говард Бек любил пьески. Это очевидно, ведь он был куклой. И его скитания по заснеженному предновогоднему Габену очень походили на такую пьеску. На плутовской водевиль, который в иное время запросто мог бы быть втиснут между выходами танцовщиц, номерами салонных фокусников и слезливыми романсами о несчастливой любви на сцене какого-нибудь кабаре. Сам же Говард, если бы кто-то позволил ему напялить цилиндр конферансье, назвал бы эту пьеску не иначе как «Гусиные истории».

…Было около десяти утра, и, казалось, буквально все в этом захолустном городишке выбрались из своих нор. Дамы и господа торопились посетить лавки и мастерские, пока всё не раскупили перед праздником, и их головы едва не дымились, учитывая бесконечные списки дел, которые эти дамы и господа заготовили:

«Роберт, мы не можем позволить себе забыть тушь для тушеной рыбы!»

«Да, Бетси…»

«Но только после того, как посетим мадам Клотильду из “Ножничек Клотильды” и заскочим к веревочнику, чтобы купить петлю для твоей мамы – может, это подвигнет старую грымзу, наконец, сделать нам всем подарок…»

«Конечно, Бетси…»

«Роберт, ты меня вообще слушаешь? А то, сдается мне, ты уже весь мыслями в джентльменской лавке “Штиблетс”!»

«Разумеется, слушаю, Бетси: тушь для рыбы, прическа для тебя, петля для моей мамы, новые запонки из “Штиблетс” для… постой, что?..»

Сутолока и сумбур являлись неотъемлемой частью Тремпл-Толл накануне праздника. Взрослые были все в делах и приготовлениях, дети канючили и выпрашивали подарки или сладости, а еще умоляли родителей и нянюшек пустить их хоть одним глазком взглянуть на одно из ярмарочных представлений, которые развернулись по всей Саквояжне. Что касается вездесущих домашних питомцев, то они делали то же, что и всегда: глядели на людскую суматоху с изрядной долей иронии и подворовывали еду где только можно.

Говард, будучи ростом с восьмилетнего ребенка, шмыгал среди длинных штанин, пол пальто и подолов платьев. Никто не обращал внимания на деревянную куклу.

Никто не заметил также и того, что дверь лавки «Мисс Гусыня», которая располагалась в том же квартале, где жила некая кукольница Катрин Дуддо, вдруг открылась, после чего таким же странным образом закрылась, хотя к ней вроде как никто и не подходил.

В темной и тесной лавке в воздухе висели клубы папиретного дыма. Бурчал радиофор, бубнили покупатели, а из глубины помещения раздавался рокочущий голос хозяина лавки, мистера Погга. Народу в «Мисс Гусыню» набилось так много, что можно было решить, будто гусей здесь раздают просто так всем желающим.

Один носатый и деревянный желающий не стал дожидаться своей очереди – протиснулся к стойке и, не обращая внимания на возмущенные оклики тех, кому он наступил на башмак, завопил: