Миновали Киев. Осталась позади Украина. Началось Поволжье. Чтобы попасть на родину, в Кировскую область, Павловой давно бы надо сделать пересадку на Москву, но она все ехала и ехала в том же вагоне, словно ей было все равно, куда ее везут.

В поезде она близко сошлась с женой командира-пограничника Екатериной Бакаевой. Так вместе с ней и доехала до ее родного города — Мелекеса. На родине Екатерину ждало письмо от мужа, в котором он сообщал, что жив и здоров, продолжает воевать. Лукерья Самсоновна, не медля ни минуты, послала Бакаеву телеграмму: «Прошу сообщить о судьбе Павлова». И вот, — нескоро, но пришел короткий ответ:

Была у Яна Тырды одна дочь, а стало три. У кого война убавила семьи, а ему прибавила. Глядя на плачущих девочек, он задумчиво теребил висячие усы и тяжко вздыхал.

Трехлетняя Ира протяжно тянула:

— Маму на-до-о-о! Ма-а-му на-до-о-о!

— Не плачь, не плачь! — уговаривала ее Геня. — Вот скоро прогонят германа, и мама приедет.

Часто плакала Ира, а еще чаще — двухмесячная Алла. Сморщив носишко, она чмокала губами, искала материнскую грудь. Ей подливали в рожок коровьего молока.

Тырда не мог спокойно смотреть на детские слезы. Он уходил из хаты, искал себе какое-нибудь дело во дворе. Но чем бы ни были заняты руки, думы о судьбе девочек не покидали его. «Скоро прогонят германа, и мама приедет», — вспоминал он слова дочери и опять сокрушенно вздыхал: нет, видно, не скоро. Немцы во всю трубят о победах, фронт уходит все дальше на восток. Хватит ли у России сил повернуть его вспять?..

Не успел Ян Тырда определить, что ему делать с девочками, как на него обрушились новые беды.

Без материнского молока Аллочка заболела. Она судорожно корчилась в люльке. Почти круглые сутки Геня качала ее, носила на руках — малютка плакала день и ночь, забываясь сном на короткие минуты. Она таяла на глазах, в ней еле теплилась жизнь. Через две недели она погасла.

«Иезус-Мария! — сокрушался Ян, строгая доски для гробика. — Приедет Лукерья Самсоновна, как в глаза ей буду смотреть? Скажет: не уберегли дочку. Что я отвечу?»

Чужое горе стало его горем. Крепкий, не знавший устали в работе, Тырда как-то сразу сдал, постарел.

Ира держалась в семье Яна отчужденно. Все ей здесь было незнакомо: люди, обстановка, язык. Но от Гени она не отходила ни на шаг. И та относилась к ней, как к младшей сестренке, делала все, чтобы девочка не чувствовала своего одиночества, меньше тосковала о матери. Шла Геня сено грести — Иру с собой, в огород грядки полоть — Ире первая морковка, корову доить — Ире чашка парного молока.

Со временем девочка привыкла. Подражая Ядвиге, она уже называла Яна «тату», а ее мать — «маму». Она стала в семье как родная. «То добже!» — удовлетворенно думал Ян.

А в селе хозяйничали немцы. Они отобрали у Тырды лошадь, оставив взамен ее старую, с избитыми плечами и потертой холкой, клячу. Ни пахать на ней, ни возы возить. «Теперь все хозяйство пойдет прахом!» — махнул рукой Ян, взглянув на вислогубую коняку. За Саном, в Ярославе, стоял немецкий гарнизон. Для него то и дело требовали масло, сало, птицу. По селам и хуторам Присанья шныряли немецкие прислужники и холуи — украинские националисты. Они вылавливали в лесах и тихих хуторах оставшихся раненых пограничников, партийных и советских работников, местных активистов, измывались над женами командиров.

Как-то Ядвига прибежала из села в слезах и бросилась к отцу с мольбами, чтобы он спас Иру. От подружки, дочки корчмаря, она узнала, что пьяный немецкий офицер грозился утопить девочку в колодце: говорит, чтобы и духу большевистского не было!

Долго в ту ночь, ворочаясь с боку на бок, не мог уснуть старый Тырда — вспоминал прошлое, думал о том, как поступить с дочкой Павловых.

Всю жизнь ясновельможные паны разжигали у Яна чувство вражды к русским. И устно, и печатно твердили изо дня в день: он живет бедно потому, что земли мало; а землю, говорили они, захватили русские и украинцы. Вот когда Польша раздвинет свои восточные границы от Балтийского моря до Черного, тогда Тырда разбогатеет и тоже станет паном. Но для этого надо разбить русских большевиков, этих красных комиссаров, которые согнали всех крестьян России в коммуны, обобществили их жен, заставили спать под одним одеялом. Они, эти русские большевики, и здесь не прочь бы создать такую же коммуну…

Нельзя сказать, что Ян сильно верил этому, но и сказать, что совсем не верил, — тоже нельзя. А когда пришли на Сан «русские большевики» в зеленых фуражках, тогда он окончательно убедился, что все эти разговоры выеденного яйца не стоят. После прихода Красной Армии ему дали землю, от панского поля отрезали — ее оказалось вполне достаточно для всех крестьян села; и скотом обзавестись помогли, и налоги сократили. Он считал себя в большом долгу перед большевиками, потому и приютил у себя русских девочек. И сейчас, когда Ядвига сказала, что немец грозится убить Иру, Ян решил удочерить ее. Но не это лишило его сна и покоя, а сомнение в том, правильно ли он поступит, если окрестит дочь советского офицера, коммуниста, в костеле…

А утром, неся на руках принаряженную Иру, он шел вместе с Ядзеней по улице села. Удивленные селяне смотрели им вслед.

— Проше ойченьку, — обратился Тырда к ксендзу, — окрестите ее и запишите на мое имя.

Так Ираида Павлова стала католичкой Ириной Тырда, а по семейному просто — Ирця. Ириной ее нарекли потому, что в семье Тырды никто, даже Ядвига, не знал ее полного имени — Ираида.

А о судьбе Лукерьи Самсоновны не было никаких вестей. Где она, жива ли — ни слуху, ни духу. От дальних знакомых узнал Тырда, что будто бы всех жен комсостава в первый же день войны отправили из Перемышля на машинах во Львов. А что с ними дальше сталось, никто сказать не мог. Может, погибла Лукерья где-нибудь на дальней дороге от вражеской бомбы, может, скончалась от лихой болезни или увезли на каторжные работы в Германию. А может, и жива-здорова.

Неизвестна была и судьба начальника заставы. Среди убитых пограничников, стойко оборонявших заставу в первые дни войны, как сказали Тырде, Павлова не нашли…

Время шло. Ядвига из голенастого и угловатого подростка превратилась в стройную, красивую паненку, а Ирина вытянулась, окрепла под крылом своей заботливой нянечки. Вот уже снова прокатился через село Шувско фронт, на этот раз с востока на запад, и, грозно громыхая пушками, ушел за Ярослав. Вот уже те пушки, с опущенными стволами, молчаливые, зачехленные, плавно катятся через село в сторону Львова, и на кумачовых полотнищах, прикрепленных к бортам грузовиков, написано: «Встречай, Родина, своих сыновей с великой Победой!» Вот уже минуло первое послевоенное лето, а от Лукерьи Павловой по-прежнему ни писем, ни телеграмм…

Однажды Ира играла у завалинки в куклы с соседскими девочками.

— Ирцю! — окликнула ее из окна Ядвига.

— Цо?

— Ходь ту, прэнтко!

Когда Ира прибежала в хату, Ядзеня усадила ее на стул, принесла в тазике теплой воды и принялась мыть ей с мылом ноги. Затем вытерла насухо и стала надевать белые-белые гольфы с пушистыми кисточками на шнурочках. Надела и новенькие туфли, платье, причесала пушистые волосы, вплела в них ленту, и отошла, любуясь и словно спрашивая: ну, как?

— Добже! — удовлетворенно сказал Ян.

Ира смотрела на них радостно-удивленно.

— Завтра в школу пойдешь! — объяснила ей Ядвига.

А на другой день они шли по улице к сельской школе, держась за руки, как две родные сестры…

Село, в котором жила Ира, после войны отошло к Польской Народной Республике. Так бы, наверное, и продолжала жить русская девочка в семье польского крестьянина Яна Тырды, если бы не один случай.

В начале второго послевоенного лета служебные пути-дороги привели в Шувско советского офицера. В разговоре с селянами он неожиданно узнал об Ираиде Павловой — дочери своего бывшего сослуживца, и тут же решил наведаться к Тырде.