Не знал Павлов, что на его заставу уже наведены стволы орудий и минометов; что в районе Ярослава и прилегающих к нему сел и хуторов заняли исходные позиции для наступления танковая дивизия и конный корпус семнадцатой армии генерала фон Штюльпнагеля, приготовилась к внезапному прыжку вся группа армий «Юг», а на дальних аэродромах замерли в ожидании сигнала тяжелые бомбовозы четвертого германского воздушного флота.

Не знал Павлов и того, что на одной из застав округа задержан перебежчик — немецкий солдат Альфред Лискоф и что, по его словам, командир взвода лейтенант Шульц уже объявил солдатам: завтра на рассвете непобедимая немецкая армия начнет наступление против России. О сообщении солдата, в прошлом рабочего из города Кольверка, сына коммуниста, было немедленно доложено командованию погранвойск. Перебежчика приказали направить во Львов.

«Почему же на той стороне притихли? — думал Павлов. — Закончили учения и отдыхают? Ведь завтра воскресенье. Или это затишье перед бурей? Вон и Ян Тырда говорит: немцы готовятся к войне». Разговоры об этом Павлов слышал от местных жителей не первый раз. А дыму без огня не бывает… Но почему от командования никакого предупреждения нет?..

Павлова беспокоила смутная тревога. «Эх, не стоило Луше уезжать в Перемышль! Зря отпустил!» — вздохнул он и прибавил шагу.

На заставе дежурный доложил ему: на границе происшествий нет, возвратившиеся наряды ничего особого не заметили. Все спокойно. Но это-то и тревожило Павлова, вызывало у него подозрения.

Он заглянул на минутку домой. Спеленутая Аллочка начмокивала во сне пустышкой. Ира лежала на кровати в обнимку с куклой, а Геня прикорнула на диване. Пусть спят… На столе что-то было закрыто скатеркой. Павлов поднял уголок, усмехнувшись, поглядел на приготовленные для него Геней яичницу и стакан молока; есть не стал, только выпил молоко и, выйдя на цыпочках из дома, ушел проверять наряды.

С границы он вернулся после полуночи. Не раздеваясь, лишь расстегнув ворот гимнастерки и ослабив ремень, прилег на кушетку — через час нужно было вставать, чтобы выслать на границу новые наряды.

Короткий сон оборвал внезапный взрыв. Тугая волна ударила по окнам, со звоном посыпались стекла. Павлов вскочил. Вскрикнула и заплакала Ира. Перепуганная Геня взметнулась, не зная, что делать.

«Артналет! Снаряд… Куда он попал? Заставу — в ружье… в окопы! Детей… что делать с ними?»

— Геня, беги с девочками к себе домой! — крикнул на ходу Павлов.

Через минуту, между взрывами, на дворе заставы раздался его повелительный голос:

— Застава — к бою! Занять оборону по боевому расчету!

…Разбуженные артиллерийской канонадой и перестрелкой у моста через Сан, женщины метались по комнатам в Доме приезжих. Слышались испуганные, взволнованные голоса:

— Да что ж это такое делается?

— Ой, батюшки, пожар!

— Уж не штаб ли горит?

— Штаб, штаб!

— Неужто война?

Луша сидела на койке у окна. Все, что творилось вокруг, казалось ей не настоящим, похожим на страшный сон. Вчера съехавшиеся с застав женщины видели, как над Перемышлем прошел самолет со свастикой на фюзеляже. Вечером, когда Луша возвращалась с концерта из гарнизонного Дома Красной Армии по набережной Сана, ей показалось странным, почему заречная, немецкая, часть города почти полностью затемнена. Странным и жутким. Сейчас женщины опасливо выглядывали в окна. Отсюда было видно, что делается в городе. Там, на улицах, в утренней мгле вставали темные фонтаны разрывов. На берегу Сана, у моста, в городском парке уже кипел бой. С запада на восток, завывая моторами, одна за другой прошли три группы самолетов. Но Павлова словно ничего не видела. После первого же артиллерийского залпа она как будто окаменела.

— Луша, Луша! — вздрагивая от взрывов, теребила ее за рукав Елена Елютина. — Очнись! На тебе лица нет!

К Елене испуганно жалась дочка-школьница. Она приехала с матерью в город, чтобы сходить на концерт, посмотреть кино, а увидела, как рушатся дома от снарядов.

— Ох, Лена, — вырвалось у Лукерьи, — что там с моими? Уж кляну себя, кляну: дура я, дура, зачем поехала!

— Да ты подожди, не казнись! — попыталась подбодрить ее Елена. — Может, у наших спокойно. Может, они только здесь налетели — на штаб, на город. Давай-ка позвоним на заставы.

Луша бросилась в соседнюю комнату к телефону, но коммутатор штаба не отвечал. Откуда было знать женщинам, что вражеские диверсанты из фольксдойче перерезали телефонные провода. Да если бы они и не были перерезаны, штаб все равно не смог бы ответить. Первыми же снарядами немцы вывели из строя станции — радио и телефонную. Штаб не мог связаться с заставами, с полевыми армейскими частями, гарнизонами укрепрайонов, не мог доложить о нападении управлению пограничных войск, расположенному во Львове.

Над городом вставали клубящиеся косые столбы пожаров. Горели вокзал и вагоны на железнодорожных путях, склады, нефтехранилище, электростанция. Часа через три после начала обстрела артиллерия перенесла огонь на загородные тыловые дороги. Стала явственнее ружейная и пулеметная стрельба на ближних и дальних улицах. Только в городском парке она уже утихла. Просочившаяся сюда рота «бранденбуржцев», переодетых в гражданскую одежду, — со специальным заданием посеять в городе панику, — к тому времени была полностью уничтожена пограничниками.

О женщинах, съехавшихся в Перемышль, в первые часы забыли. О них вспомнили, когда перестрелка приблизилась почти к самому Дому приезжих. Начальник пограничного отряда подполковник Тарутин вызвал интенданта Гончарова.

— Жен комсостава и штабные документы эвакуировать в тыл, в Нижанковичи! — приказал он ему.

Гончаров напрямую к дому прорваться не смог: подъезд находился под пулеметным обстрелом. С двумя пограничниками он проник сюда окольным путем.

Женщины вылезали в окно, на крышу какого-то сарая. С крыши спускались во двор. Перебирались через забор в крепость. По двору ее бежали до ближней улочки. Там их ждали грузовики. Эвакуация проходила быстро — все были без вещей, лишь с маленькими чемоданчиками или сумочками.

Павлова и Елютина держались вместе. Лукерья помогала Елене выводить дочку, принимала девочку из окна, поддерживала на лестнице, когда спускались с сарая.

— Держись за меня! Не бойся, не уроню! — подбадривала она девочку.

Когда машины выскочили на львовское шоссе, женщины увидели: Перемышль горел. Горели пограничные заставы, украинские и польские села и хутора, расположенные по правому берегу пограничной реки. На дороге и по обочинам валялись разбитые машины, повозки, мертвые лошади с оскаленными зубами, убитые люди в военной и гражданской одежде. Над шоссе, словно стервятники, кружили немецкие самолеты. Они гонялись даже за отдельными пешеходами.

В Нижанковичах, в тридцати километрах от Перемышля, вывезенных и пришедших с границы женщин и детей набралось около сотни. И хотя каждая из жен командиров в душе не допускала даже мысли, что ее муж погиб в первой схватке с врагом, многие к этому времени уже стали вдовами. Это были первые беженцы войны.

Ночью их эвакуировали во Львов.

И в Нижанковичах, и по пути во Львов, везде, где только представлялась возможность, Павлова спрашивала у каждого встречного красноармейца и командира в зеленой фуражке, не знают ли они чего-либо о судьбе ее мужа и дочек. Ей отвечали одно: «Нет, не знаю. Ничем обрадовать не могу».

Лишь один штабной командир, ехавший во Львов, очевидно, для связи, несколько утешил ее:

— Дерутся ваши, крепко дерутся! Стрельба на вашем участке не утихает ни на минуту. Да вы не волнуйтесь. У них там двадцать два станковых пулемета и батальон из укрепрайона, так что голыми руками их не возьмешь!..

Так она и уехала из Львова, ничего не узнав о своей семье.

В вагоне, переполненном эвакуированными, было тесно и душно. Поезд шел не по расписанию, а как придется, подолгу стоял на станциях и разъездах, уступая дорогу воинским эшелонам. Лукерья Самсоновна, казалось, ничего этого не замечала. Всеми своими мыслями она была там, на заставе.