Наверное, такое положение, вспоминая её рассказ о «Бутырках», объяснялось тем, что тюрьма тогда была не следственной, а стационарной. Однако дальнейшая жизнь в заключении показала, что и в данном случае обращение к логике было безосновательным — и те, и другие в 1937-м году были с «намордниками».

Хорошенько оглядевшись, убедился, что очутился в привилегированном положении — всё же на нарах, а добрая половина живёт под нарами и даже, как узнал позднее, предпочитает свои места в «партере» нашему «бельэтажу». В преимуществах «партера» я убедился в первую же ночь. Действительно, под нарами жизнь куда вольготнее, чем на нарах. Там гораздо свободнее, на одного человека приходится до восьмидесяти сантиметров пола в ширину (вдвое больше, чем наверху), переворачиваться ночью по мере необходимости и индивидуальным потребностям, не ожидая команды и не беспокоя соседей, как это делается над ними. Внизу несколько прохладнее и исключено неприятное прикосновение мокрых тел друг к другу, а самое, пожалуй, главное — ты скрыт от наблюдательного взгляда глаза надзирателя через «волчок». Под нарами и в самодельные шашки и шахматы, искусно сделанные из хлебного мякиша, можно сыграть, и почитать обрывок газеты, бог весть откуда попавший в камеру, и даже можно побриться «бритвой», сделанной из гвоздя, ловко поднятого во время прогулки. А мастера этого искусства, как я узнал позже, находились всегда.

С первого же дня убеждаюсь в целесообразности и абсолютной необходимости часа отдыха. «Отдыхать» есть от чего. Переполненная камера не даёт человеку ни на минуту остаться одному, самому с собой, со своими мыслями, переживаниями. Ругань, истерический смех, плач, галдёж, пение, больше похожее на рыдания и рыдания, похожие на смех, непрерывная толкотня, мешают человеку забыться, хоть немного отдохнуть от непосильной нагрузки, обрушившейся на его голову. Камерная жизнь с её непрерывным шумом, гамом и вознёй, спорами по любому поводу и совсем без оного, бесцельное и непрерывное передвижение из одного угла в другой, картёжная игра на щелчки, игра в жучок, сопровождаемая хлопаньем, криками, хохотом и изощрённой бранью — действуют на психику и сопротивляемость организма. Человек постепенно тупеет, наглеет, звереет, забывает, что он человек.

Знакомлюсь со своими ближайшими соседями. Рядом чёрный, как ворон, с блестящими глазами, с тихим мечтательным голосом — Борун. Оказывается, он брат бывшей студентки МВТУ, с которой до 1929-го года я учился на механическом факультете.

Борун, работая в районном комитете партии в Подмосковье, не сдал органам НКВД свой пистолет. Этим он не выполнил решение о сдаче оружия всеми членами партии, последовавшего после убийства в Ленинграде в 1934-м году С.М. Кирова. Борун считал, что именное оружие, которое он получил в годы Гражданской войны из рук своего командира, принадлежит ему, а не корзине, в которую небрежно бросали чиновники НКВД тысячи пистолетов различных систем и калибров, выдавая при этом справку о сдаче оружия. «Незаконное хранение оружия» привело к тому, что сейчас ему инкриминируют подготовку вооружённого восстания и террористического акта против вождя революции И.В. Сталина. Невозможность у этого «террориста» разоблачения лиц, «помогавших ему или руководивших им» в этом «чудовищном преступлении», задерживают его под следствием. Однако он всё же надеется, что конец будет благоприятным, что остались считанные дни до суда, где ему вынесут приговор за «незаконное хранение оружия». Наказания ожидает небольшого, а с учётом нахождения под следствием, полагает в скором времени встретиться с сестрой и своей семьёй. К концу моего следствия он эту надежду утерял, а через два года мы с ним встретились в Норильских лагерях, на постройке большого металлургического завода. Решением Особого Совещания он получил восемь лет строгой изоляции по статье 58-8 (террор). А пока что мы лежим вплотную друг к другу и он посвящает меня в методы и формы современного ведения следствия. Я мало ещё чему верю и только слушаю, не задавая вопросов и не противореча плавной его речи.

— Следователь не нашёл против меня ни одного доказательства, подтверждающего какую-либо причастность к подготовке воображаемого им вооружённого восстания или террористического акта, потому что этого не было, да и не могло быть. Полагаю, что мой следователь руководствуется в своей работе отнюдь не фактами, устанавливающими истину, а исключительно личными предположениями, основанными на его богатой и одновременно примитивной фантазии и на убеждении собственной непогрешимости и полной достаточности предположений, чтобы требовать от меня нужных ему признаний. Отправным пунктом его следствия является пистолет (вещественное доказательство). Не может быть, чтобы пистолет хранился мною как реликвия, память о боях с белыми, память о пролитой крови, помять о том, как тонул в холодной, солёной воде Сиваша под Перекопом. Я немного старше вас, а поэтому имею моральное право разъяснить вам кое-какие понятия, которые стали в последнее время, к большому сожалению, нормами нашей жизни.

Эти нормы не декларируются и широким кругам населения не известны. А смысл их в том, что сейчас достаточно одного заявления, от кого бы оно не исходило, даже анонимного, ничего не доказывающего, чтобы человека взять под подозрение, а в большинстве случаев просто арестовать. И самая большая опасность кроется даже не в том, что человек арестован без достаточных на то оснований, а в том, что он сразу же становится обречённым и виновным. А в качестве морального оправдания этого беззакония выдвигается положение, что заявления и прямые доносы исходят ведь не только от подлецов, наживающих на этом политический капитал, но и от вполне порядочных и добросовестных людей, желающих внести и свою лепту в общее дело борьбы с врагами. А теперь в особенности, когда каждая газета призывает к бдительности, когда на каждом перекрёстке цитируются слова «хозяина», что «классовая борьба, как никогда, обостряется», установившиеся методы незаконных арестов и бездоказательных обвинений с каждым днём принимают всё большие и большие масштабы.

Предубеждение и страсть извращать все ваши ответы — догма сегодняшнего следствия. Ваши утверждения своей невиновности, вопли о справедливости, требования объективности рассматриваются следствием как цинизм и вызов с вашей стороны правосудию. Следователь, как правило, отвечает на ваши доводы криком, бешеной яростью, в ряде случаев поддельной, а подчас — искренней ненавистью к вам. Вас истязают, сутками не дают спать, выкручивают руки, избивают и с садистским хохотом заставляют искать «пятый угол».

Больше слушать его не могу. «Нет, ты не наш человек, ты всё врёшь! Ты клевещешь на самое дорогое, вымученное, добытое людьми на бесчисленных фронтах, в труде! Ты злой человек, ты враг! Зачем это тебе нужно?»

Закрываю глаза, делаю вид, что сплю. А назойливый, тихий голос соседа говорит, говорит…

— Пойми меня, дорогой товарищ! Только неиссякаемая, длительная борьба, может быть, смерть тысяч людей, сможет смыть это позорное пятно нашей истории. Ведь нужно бороться с уже укоренившимися убеждениями и заблуждениями широких масс, которые поражены самой таинственностью того, что творится, всей обстановкой беззакония, прикрываемого необходимостью и порочным лозунгом: «все средства хороши для достижения цели». Люди, воспитывающие эти убеждения, очевидно заинтересованы в углублении их, но вот почему, зачем и во имя чего они это делают, я тоже ещё не знаю и не понимаю. Но это так. Поверьте!

Слова его были жестокими, ох какими жесткими, и с достаточно прозрачными намёками на конкретных виновников создавшегося положения. Но всё это я понял гораздо позднее. Я понял, что такими и только такими они должны быть у человека, не жалевшего своей жизни в борьбе с действительными врагами нашей страны, с врагами революции.

Слова его были для того времени мужественными, даже величественными своей правдой и силой, своей болью и трезвостью оценок событий. Он не знал меня, а ведь пересказ его слов и мыслей следователю мог бы быстро закончить его следствие. Я лично понял его, да и то не до конца, только через пять-шесть лет. Не хочу утверждать, что он был гениален, но в его словах было много такого, что стало потом ясно, а последующие события в нашей истории подтвердили его правоту полностью. Он уже тогда почувствовал, что репрессии, аресты, уничтожение партийных кадров стало системой по злой воле настоящих врагов народа. А после первого допроса мне стало ясно, что доказательств моей виновности или невиновности совсем не требуется.