Среди нас и лётчик со своим штурманом. Они расспрашивают, куда мы летим и кто по специальности. На второй вопрос отвечаем без затруднений, кто длинным, кто коротким рассказом, а вот на первый — менее уверенно, но радостно:

— По всей вероятности, на уральские заводы, так, по крайней мере, нам сказал оперуполномоченный.

— Вполне возможно, людей осталось мало — все на фронте. На заводах — сплошь женщины, старики да дети. Много заводов переброшено на Урал из центральной России, с Украины, их ведь надо налаживать, поскорее пускать в ход. Так чего уж не использовать вас, давно бы нужно, да долго чего-то с этим чешутся.

Наше признание, что мы все сидим по 58-й статье, на лётчиков особого впечатления не производит, они по-прежнему приветливы, улыбаются, подтрунивают над уснувшим конвоиром, несколько раз повторяют, что наш общий враг — гитлеровцы, и теперь перед всеми одна задача — бить их всем, чем можем, бить без передышки. Грозились ни одной пяди не отдавать врагу, а вот отдали…

И мы чувствуем на их лицах, в их вопросах к нам и к себе какое-то недоумение и непонимание случившегося со страной и с нами. А мы сами-то понимаем хоть что-нибудь? Задай нам этот вопрос — и не ответим так же, как не могут ответить и они.

На прощание, перед самым сном, штурман заявил:

— Терпите, братцы, кончится война и «хозяин» закатит такую амнистию, какой не видел мир!

Всё же «амнистию», всё же и они до конца нам не верят! Если бы сомневались в нашей виновности, сказали бы совсем иначе:

— Вот кончится война, пересмотрят ваши дела, разберутся во всём, что натворили — и пойдёте вы по своим домам!

И всё же уснули мы умиротворённо, крепко, без сновидений и кошмаров, почувствовав тепло не только от нагретой печкой комнаты, но и тепло человеческое.

Утром — сытный завтрак. Сегодня лётчики водки уже не пили, а нам и конвоиру рекомендовали выпить не только здесь, но и прихватить с собой, что мы без особых уговоров и сделали.

Лететь до Енисейска оказалось веселее и намного теплее, хотя в самолёте были те же минус пятьдесят шесть по Цель-сию, что и в полёте до Подкаменной Тунгуски. Советы лётчиков оказались весьма существенными.

В Енисейске — районном городе Красноярского края с десятью-двенадцатью тысячами населения, нас почему-то отвели по снежным сугробам улиц в тюрьму. То ли было мало места в здании аэропорта, то ли конвоир имел такие указания, но так или иначе — опять тюрьма. А она ничем не отличалась от двух рядов деревянных домиков, мимо которых мы прошли, разве немного побольше. Это снаружи, а внутри? Да и внутри была похожа больше на деревенскую избу, нежели на камеру.

Ночь провели в горячо натопленной комнате, правда не в кроватях, а на двухъярусных нарах. Покормили нас совсем не по-тюремному — дали рассыпчатую гречневую кашу с маслом «от пуза» и по миске вкусного хлебного кваса. По нашей просьбе принесли по две пачки махорки (в Подкаменной Тунгуске в продаже были только папиросы).

Утром опять на аэродром и в самолёт. Триста сорок километров, отделяющих Енисейск от Красноярска, пролетели незаметно.

Итак, тысяча шестьсот километров от Дудинки до Красноярска остались позади, а впереди… неизвестность.

Широко по обе стороны могучего Енисея раскинулся крупнейший город и промышленный центр Сибири Красноярск. Триста с лишним лет насчитывает этот город, занимавший видное место в революционном движении Сибири. В этом городе в 1897–1898 годах в богатейшей библиотеке купца и библиофила Г.В. Юдина во время ссылки работал и встречался с ссыльными В.И. Ленин. В этом городе с девятого декабря 1905 года по третье января 1906 года существовала так называемая «Красноярская Республика» — власть Совета рабочих и солдатских депутатов. Вот на аэродром этого города восьмого марта «приснежился», а ещё точнее, «приводнился» наш самолёт. Снег рыхлый, глубокий. Распрощались с лётчиками. Тёплыми и искренними пожеланиями скорого освобождения проводили они нас с лётного поля.

Подошли к Енисею, крепко ещё скованному льдом, покрытым выше щиколоток водой. Бредём, разбрызгивая по сторонам воду и скользя по льду. Валенки и портянки сразу же промокли. Мёрзнут ноги, а с неба яркое солнце шлёт первые весенние лучи. Перешли реку, поднимаемся на крутой высокий берег. На склоне тёмные пятна успевшей уже освободиться от снега земли. Скользят ноги, вязнут в грязи. Идём друг за другом растянувшейся цепочкой вслед за своим конвоиром. Впереди он, сзади — тринадцать.

Входим в узкий переулок. И вдруг слышим, как наш конвоир спрашивает остановленных им, уже изрядно подвыпивших людей, дорогу в тюрьму.

— А ты не боишься растерять их в пути? Смирненькие они у тебя! Идти-то далеко. Через весь город. Проходи, вояка, на главную улицу и дуй по ней до самого конца — там как раз и упрёшься в тюрьму.

Слово «вояка» было произнесено явно иронически и подчёркивало, что такому «лбу» место на фронте, а не здесь, в тылу.

Вначале шли по тротуару. Встречный поток людей, несмотря на окрики конвоира, не расступается. Приходится людей обходить, уступать дорогу встречным, искать и пробивать себе дорогу в городской праздничной толчее.

Конвоир, побаиваясь растерять нас, командует всем сойти с тротуара и идти посередине улицы. Подчиняемся. Растягиваясь цепочкой вдоль пешеходной части улицы. Длинный путь через весь город в этот солнечный день кажется коротким, несмотря на окоченевшие ноги, усталость и чувство голода.

Конвоир заметно изменил своё отношение к нам. Из более-менее разговорчивого и нередко улыбающегося — стал молчаливым и хмурым, словно кто-то его подменил. Из человека превратился в исполнителя с маской на лице. На вопросы, почему ведёт в тюрьму, отвечает односложно и недовольно: «Так приказано!».

Чемоданчик с формулярами несёт сам, винтовка на ремне за плечом.

В тюрьме поместили в отдельную камеру, но уже с утра начали вталкивать новеньких, в основном, дезертиров, осуждённых к высшей мере наказания, с заменой расстрела отправкой на фронт в штрафные батальоны.

На шестнадцатый день — обход камер каким-то начальством во главе с прокурором. Обращаемся с вопросом, почему нас держат в тюрьме, ведь нам известно, что мы перебрасывались сюда для отправки на уральские заводы.

Кто-то что-то записывает в блокнот, но никакого ответа не дают, ограничившись односложным: «Выясним — скажем!»

А через два дня шестерых из тринадцати ведут на станцию: меня, Манохина, Койраха, Алиева, Тужилкина и Тарши-нова.

К пассажирскому поезду, рядом с багажным вагоном, прицепили «столыпинский вагон» — тюрьму на колёсах. Входя в вагон, успели прочесть на других вагонах табличку «Красноярск-Иркутск».

Почему Иркутск? Почему нас только шесть, а не все тринадцать?

Ответа ждать не от кого, да мы уже и не пытаемся спрашивать. Будь что будет.

В Иркутск приехали рано утром.

С вокзала в тюрьму повезли на открытой грузовой машине в сопровождении двух конвоиров. Один из них в кабине шофёра, а другой — вместе с нами, стоит в кузове у самой кабины. Все пятьдесят шесть арестантов сидят лицом к нему. Всякая попытка встать исключена, так как сегодня, как и всегда, сидим на коленях друг у друга.

Привезли на тюремный двор. После традиционной переклички по формулярам и обыска нас шестерых, отдельно от остальных, повели по длинным коридорам и втолкнули в узкую и длинную камеру без нар и стола.

На полу, вплотную друг к другу, кроме нас — сто семьдесят человек. Шум, крики, смех, плач на какое-то мгновение, необходимое для оценки вошедших, замолкли, чтобы уже через минуту вспыхнуть с удвоенной силой.

Мы очутились в камере для несовершеннолетних преступников. Как галчата они окружили нас.

— Дяденька, дай хлеба, хлебца дай!

Многие смотрят исподлобья на нас и с неприкрытым любопытством на наши мешки, узлы, одежду. Они уже предвкушают наслаждение расправы с нами, с явным нетерпением ожидая откуда-то сигнала. Возглавляет эту галдящую и непрерывно перемещающуюся по камере детвору «воспитатель», назначенный администрацией тюрьмы. Это много испытавший и повидавший в своей жизни «хорошего», когда удавалось «сухое или мокрое» дело, и «плохого», когда приходилось расплачиваться за это «хорошее». А расплачивался он не раз. За его плечами много судимостей и приговоров. Шрамы на щеке и голове красноречиво говорят о его неспокойной жизни. Правый глаз дёргается, руки трясутся, рот непослушно кривится в неприятной гримасе, о чём он хорошо знает и чего не может избежать. Он прикрывает рот рукой, но скрыть недостаток не может.