Мне предложено готовиться. А что, собственно, готовить? Если сдать матрасную и подушечную наволочки, да получить хлеб и сахар, как это делают перед всяким этапом, то это не требует никакой подготовки и не представляет особой сложности.

В лагере узнаю, что, оказывается, нужно получить со своего депонента причитающиеся мне заработанные деньги. Вот это уже что-то совершенно новое, совсем не регламентированное. В этап — и вдруг с деньгами в кармане!

На руки выдали семьсот сорок рублей — целое богатство, даже по тем временам.

Выдача денег ещё больше усилила надежды на какую-то «новую жизнь».

В бухгалтерии столкнулся с другими товарищами, получающими деньги и также перед этим побывавшими в «хитром домике» (так называли мы оперативно-чекистский отдел).

От них узнал, что в этап, по специальному наряду, готовят всего тринадцать человек. Все тринадцать — инженеры самых разных специальностей. Это ещё один симптом, подтверждающий, что впереди нас ожидают какие-то перемены.

Всё это радовало, вселяло надежду. Воображение уже рисовало большой металлургический завод, прокатный цех и меня, работающего на нём. Мысли шли ещё дальше. На Урал можно и семье приехать, если не совсем, то хоть на время. Там можно встретиться с друзьями и товарищами.

Прошу начальника лагерного пункта Леснова вывести меня на фабрику для сдачи дел, спецодежды, инструмента.

Ответ Николая Яковлевича Кухаренко на звонок из лагеря подтвердил необходимость доставить заключённого Сагайдака для оформления передачи дел.

И вот я на фабрике. Передавать мне, конечно, нечего, сдавать тоже. А вот увидеть, может, в последний раз, и попрощаться с теми, кто делил со мной большое горе и крошечные радости — НУЖНО. Сказать большое спасибо людям «молча протестующим», бескорыстно, только по долгу человеческому, помогающим нам бороться за жизнь — НЕОБХОДИМО.

СПАСИБО ВАМ, ЛЮДИ! Несите же в мир человечность! Герои — это те, кто в решительный момент делают то, что должны делать люди. Перед ними нельзя не преклоняться, их нельзя не уважать.

Из лагеря вывел один конвоир, без «молитвы» и без требования построения. За плечами у него винтовка, а в руках — маленький чемоданчик. Идём вольным шагом, не берясь под руки, как требовали обычно. Уже через сто метров чемоданчик перешёл в наши руки и отнюдь не в результате экспроприации, а по инициативе самого конвоира.

— На, неси, не надорвёшься. Бери, бери, чего лыбишься, — заметив мою улыбку, закончил он. И я взял и нёс чемодан с нашими формулярами.

Сели в пассажирский вагон поезда узкоколейки Норильск-Дудинка. В вагоне тепло. Сняли бушлаты, телогрейки, шапки. Конвоир дремлет, удерживая коленями винтовку. В вагоне несколько пассажиров, дремлющих, как и наш конвоир. Мы начинаем знакомиться друг с другом.

Рядом со мной сидит инженер-теплотехник. Сам он из Киева, где закончил политехнический институт. Срок у него внушительный — пятнадцать лет с пятилетним поражением в правах. Обвинён во вредительстве. Иван Фёдорович Манохин, какой представился нам, ровесник мне, в прошлом рабочий, перед институтом закончил рабочий факультет.

Рядом с ним Николай Алиев — инженер-электрик. Срок у него чудовищный — двадцать лет и пять лет поражения в правах. Обвинён в организации вредительства, подготовке убийства Сталина и руководителей партии и правительства. Работал он на ташкентской электростанции. В прошлом — участник борьбы с басмачами в Средней Азии. С 1917-го года член партии.

Напротив сидят — Койрах, инженер-строитель, кажется, из Чернигова, со сроком десять лет за контрреволюционную деятельность. Точилкин, инженер-экономист из Москвы, тоже десятилетник за контрреволюционную агитацию. Экономист Таршинов из Свердловска — вредитель, инженер-электрик Ямпольский, имеющий шесть лет за историческую контрреволюцию, архитектор Шольман из Ленинграда — по мнению Особого Совещания — социально вредный элемент, инженер-конструктор Лаймон из Риги, инженеры железнодорожного транспорта — тяговик Смирнов и путеец Филин.

К вечеру приехали в Дудинку. Конвоир отвёл нас в хозяйственный лагпункт. Три дня нас никто не беспокоил, да и никого вообще не трогали — все сидели в бараках по случаю пурги с ураганным ветром и сильным снегопадом. Только на четвёртый день пурга утихла. Нас присоединили к какой-то бригаде и целую неделю мы работали по очистке от снега железнодорожных путей и подъездов к продовольственным складам, раскинувшимся по берегу скованного льдом Енисея.

Мартовское солнце освещало мёртвую снежную пустыню. Температура минус сорок пять градусов, воздух неподвижен. Получили по буханке хлеба, по полкилограмма селёдки и на несколько дней сахару. Тот же конвоир, что вёз нас в Дудинку, привёл нас на аэродром. Кругом заснеженное поле, слепящее глаза своей белизной. Уже через несколько минут оно кажется голубым, а потом жёлтым. Закроешь на мгновение глаза и, открывая их вновь, видишь искрящуюся беспредельную снежную равнину. Снег под полярным солнцем весьма коварен. Нужно беречь глаза и давать им отдыхать, закрывая их и пряча от этой болезни.

Подходим к самолёту. Размещаемся в нём в полусогнутом состоянии на каких-то ящиках, мешках, свёртках. В самолёте холодно, так же, как и на улице. Это так называемый почтовый самолёт-грузовик для доставки никеля в Красноярск.

Взревели моторы. Винты подняли облака снега. Самолёт набирает высоту. Внизу через иллюминаторы видно широко до самого горизонта раскинувшееся снежное поле, усеянное дымками из труб, многочисленными бараками, проволочными заборами да сторожевыми вышками. Ещё мгновение — и уже нет труб, дымков, вышек. Под нами мёртвая, холодная тундра. Летим на юг. Пролетаем над заснеженной Игаркой, со штабелями разделанного леса, над лесопилками, бараками и опять над проволочными загородками и вышками. А дальше — только снег, снег, снег. И конца-края ему не видно. Пролетаем над Туруханском. Сильно мёрзнем.

Когда уже перестали чувствовать наличие; рук и ног, конвоир оставил чемодан у нас и перешёл к лётчикам (у них теплее), а мы перестали интересоваться иллюминаторами и всем, что делается на белом свете.

Холод добирается до сердца. Неужели замёрзнем?!

И вот как будто становится теплее, клонит ко сну. В голове шум, немного подташнивает. Говорят, так бывает, когда человек замерзает.

Из охватившего всех безразличия выводит толчок. Самолёт бороздит лыжами поле аэродрома. Вылезаем на крыло и скатываемся с него прямо на снег, помогая друг другу встать на ноги.

Конвоир ведёт через поле к занесённому, как бы утонувшему в снегу, бревенчатому зданию — аэропорту Подкаменная Тунгуска. Большая тёплая из, ба, буфетный прилавок, полки с вином, консервными банками, коробками папирос. За прилавком улыбающаяся буфетчица разливает в стаканы вино — это лётчикам, столпившимся у прилавка и сидящим за одним из пяти столиков, накрытых белыми скатертями. Конвоир разрешает имеющим деньги воспользоваться буфетом. Деньги есть у всех. Начинается настоящая «гужовка».

Девушка с подносом подходит к столику. На подносе вкусно пахнущие белые блины и тарелки с сибирскими пельменями.

Намёрзшиеся, изголодавшиеся, мы набрасываемся на всё, чего не видели годами. Угощаем пельменями и блинами с красной икрой конвоира и подошедших к нам лётчика и штурмана самолёта. Никто из них от угощения не отказывается.

Манохин заговорчески шепчется с лётчиком. На столе появляется графинчик с водкой, за ним другой. Отнекиваясь и «ломаясь» для приличия, конвоир пьёт вместе с нами. Долго-долго потом пьём ароматный чай из стаканов, а не из жестяных кружек, много курим, лениво болтаем, пытаясь вызвать на разговор конвоира с одной лишь целью — узнать, куда же всё-таки он нас везёт. Попытки безуспешны, конвоир упрямо повторяет одну и ту же фразу:

— Куда нужно, туда и везу. Говорить не велено!

Переходим в комнату с кроватями. Разделись, лежим под одеялами, на белоснежных простынях и мягких подушках. На окнах — занавески и даже какие-то цветы в горшках. Просто не верится, что всё это происходит наяву. Неужели это не сон?