Нет нужды говорить о том, что их признательность за это превзошла самые смелые ожидания. С их стороны не было ни тени недоверия к «вредителям, диверсантам, шпионам». Создавалось впечатление, что они не знают, с кем имеют дело. Мы часто задавали себе вопрос: где причина этого чуда?

Это был молчаливый протест, это было подлинное лицо мудрых, сильных и честных людей. Да, они молчали, но оставаться просто толпой — «все, как один», безголосой фигурой на «шахматной доске большой политики», они не хотели. Они сами решали, «что такое «хорошо» и что такое «плохо».

Да, они молчали, многие из них не анализировали событий, не протестовали вслух, они «привыкли к нему, они продолжали верить ему больше, подчас, чем себе». Но «истину ведь не спрячешь под землёй, она там накапливается и развивает такую взрывчатую силу, что когда она разразится — всё повалится».

Они протестовали молча, сжав зубы. Это молчание было не только многозначительным, но и знаменательным. Только народная мудрость способна пойти на это. Они помогали нам и даже не подозревали подчас, что многим из нас спасли жизнь.

Начальникам смен разрешалось оставлять часть бригады или целиком всю бригаду на работе после конца смены для проведения каких-либо аварийных работ. Для этого бригадир пишет записку на имя начальника конвоя, что для такой-то работы на фабрике задерживается столько-то человек, перечисленных в записке пофамильно с указанием срока и статьи, даёт подписать начальнику смены и передаёт конвоиру. Бригада или часть её остаётся на фабрике. Случаев оставления бригады целиком, как правило, было не так уж много. В большинстве своём люди оставались по своим личным делам — постирать и посушить бельишко или комбинезон, встретиться с друзьями из других лагпунктов, сделать для себя или для продажи портсигар, зажигалку, бритву. Во всех случаях записка гласила, что люди задержаны для аварийной работы.

А вот в этот день вся бригада действительно осталась на аварии со скиповым подъёмником. Ещё с утра начало пуржить, а к концу смены задуло по-настоящему. Мы уговариваем начальника смены Волкову остаться на фабрике, пока придут с РМЗ Абелевич и Михайлов, которые и проводят её домой. Уговоры оказались бесполезными, видите ли, она пурги не боится, привыкла к ней в Мончегорске. Оделась и ушла.

Пришли Абелевич и Михайлов. Узнав об её уходе, забеспокоились — сам и едва дошли до фабрики. По телефону узнали, что Волковой дома пока ещё нет. Пошли искать и нашли её замерзающей в двадцати метрах от квартиры. Вот тебе и не боится! Пурга не шутит!

С этих пор девушки от провожатых не отказывались даже и в хорошую погоду.

Услышали, что лагерная администрация выделяет для АТП (административно-технического персонала) обогатительной фабрики отдельную секцию в бараке ЛТП ремонтномеханического завода. По этому поводу произошёл любопытный разговор в кабинете Муравьёва.

— Мы думаем поддержать инициативу лагеря о переселении вас в лучшие жилищные условия, отделить вас от рабочих — вы работаете в основном днём и вам мешают спать приходящие со смены и уходящие на смену рабочие, — говорит, как всегда улыбаясь, Муравьёв.

— А ведь дело говорит Михаил Александрович! — вторит ему Кухаренко. — Где это видано, чтобы начальник со своим подчинённым спали чуть ли не в обнимку и ели из одной миски. О чём вот вы, Лев Абрамович, можете говорить вне рабочего времени с Моисеевым, Апанасенко, Паршуковым и другими? Что между вами общего? Формуляр? Так ведь только обложка одинаковая, а в формуляре-то разное?! Дело я говорю или нет?!

Муравьёв не выдерживает этой тирады, тем более от молчаливого Кухаренко, и чуть повысив голос, на этот раз уже без улыбки, обращаясь только к нему, говорит:

— А ты загадки не загадывай! Ты это серьёзно или смеёшься? Никогда тебя не поймёшь, чего ты хочешь!

— А вот они сами нам скажут, чего хотят, — не смущаясь, что получил «нагоняй» при всех, отвечает ему Кухаренко. — Их ответ и будет нашим с вами решением, Михайлович, — и, хитро улыбнувшись, продолжил, — а полагаю, что скажут они именно то, о чём думаю я, и что так не понравилось вам, товарищ Муравьёв. Правда, Лев Абрамович?!

Слово берёт Лёва:

— Я лично не претендую на отдельный барак. И мне кажется, что предложение лагеря — отнюдь не из альтруистических побуждений. Они хотят отделить нас от людей, сделать нас «придурками» по лагерному образцу. Самое верное средство разобщения людей — это размещение их по этажам. А я против этажей. Вас удовлетворяет мой ответ? — обращаясь к Кухаренко, заканчивает своё выступление Абелевич.

Кухаренко не унимается, он встаёт и нависает глыбой над всеми.

— Так это ж только вы так думаете, а остальные спят и во сне видят, как они будут жить спокойной жизнью, в своей среде!

Поднимается Михаил Матвеевич Омётов и, растягивая слова, немного окая, без эмоций, без какого-либо выражения или акцентирования, коротко бросает:

— Абелевич сказал то, что мы все просили его сказать вам ещё задолго до того, как вы пригласили нас сюда. Единственно, в чём он промахнулся, это в том, что почему-то он говорил от своего имени, а не от нашего. Думаю, что так получилось от его излишней скромности и щепетильности. Об этажности мы не говорили и он, боясь навязывать эти мысли, стал говорить от своего имени. А зря, Лев Абрамович, этажность для всякого общества страшна, а для нашего советского — в особенности. Вы не ошиблись и выразили наше мнение!

— А ведь не дурно, Михаил Александрович! Ты о них проявляешь заботу, а они ершатся, нос воротят от этого. Ну что ж, мне всё понятно. Им, очевидно, виднее, ведь не нам с тобою жить, а им! А слушают их на фабрике, кажется, неплохо и Моисеев, и Соколов с Апанасенко, и Кукушкин, даже Николая Баранова заставили работать! А чего нам с тобою ещё нужно? А?..

— Ну, вот и договорились, — заключает беседу Муравьёв. — Авторитет не местом жительства определяется, а знанием дела, желанием работать, разумной требовательностью и чутким, сердечным, товарищеским отношением. Это сила большая, я бы сказал — несокрушимая. Так-то!

— Наконец-то ты меня понял, — хохочет Кухнаренко. Смеёмся и мы.

И всё же лагерь поступил по-своему. Через некоторое время нас таки переселили в другой барак, но по настоянию фабрики оставили в старой бригаде, назначив бригадиром меня.

В бригаду прислали пополнение. Узнаю среди новеньких Колю — сокамерника по Соловкам. Зная, что он работать не будет, хотел просить Муравьёва об отчислении его с фабрики (иногда это удавалось). Но потом блеснула озорная мысль, а нельзя ли всё же использовать его, не исправить, так как на последнее рассчитывать было трудно, а, именно, использовать. Он не малолетний правонарушитель, а «законник», вор по формуляру, вор на самом деле, сидит уже не первый раз. Сын неплохих, интеллигентных родителей, окончил среднюю школу, как видно, много читал, язык у него красивый, грамотный.

Посоветовался с Абелевичем, Шмидтом, Моисеевым — и сообща решили предложить ему заведовать нашей инструменталкой-кладовой. Переговоры поручили мне, как «старому» его знакомому и бригадиру.

— Коля, хочу предложить тебе работу!

Вместо ответа — сперва недоумевающий вопросительный взгляд, а потом:

— От работы кони дохнут, товарищ начальник!

— Да ты ведь не знаешь, какая работа, а кони, кстати, дохнут и без работы, в особенности, когда их плохо кормят.

Концом своей фразы я чуть не испортил всего дела.

— А я не прошу, что бы ты меня кормил, мне пайка не нужна и не пугай меня, я уже пуганый-перепуганый, мать…

— Ты меня, Коля, не понял, это же не о тебе, а о конях. Ты о них, ну и я тоже! Ты ж хорошо понимаешь, что я никакой не хозяин. Хозяин один и у тебя и у меня. Обоим нам он не нравится. Мне, может быть, даже больше тебя, но не об этом сейчас толковище. Я предлагаю тебе сидеть и выдавать работягам инструмент, материалы.

— Что, что? Какой там ещё инструмент и материалы?..

— Будешь заведовать нашей инструменталкой-кладовой.