За полчаса до ухода в лагерь в шурфах разложили костры, забросав их углем. А утром, придя на работу, быстро, обжигаясь, заполнили ещё тлеющим углем вёдра, воротом вытащили на-гора, а ямы засыпали снегом, утрамбовывая его ногами.

В шурфах оказалось достаточно жарко, а на постели шурфа с успехом можно было печь картошку, если бы она у нас была. Через полчаса опустились в шурф, а ещё через час норма была «схвачена». Дно шурфа во всех направлениях было в трещинах. Забивая в эти трещины зубила, мы откалывали иногда куски, не вмещавшиеся в ведро.

С этих пор мы были уже ударной бригадой на стройке. Нашлось много последователей. А нам даже стали подвозить в бочках воду для заливки шурфов, дрова и уголь. Нормы, конечно, пересмотрели, но не обидели.

Вольнонаёмный прораб обещал даже похлопотать перед лагерным начальством о выдаче всей бригаде обмундирования первого срока. Но — одно дело — обещать, а совсем другое — обещание выполнить. Никакие силы не могли воздействовать на работников вещевого стола. Только хорошее «на лапу» могло гарантировать это. А «на лапу» взять было неоткуда. Да и потом, когда уже были такие возможности, ни один нарядчик, комендант, ни один лагерный «придурок» от меня лично никаких приношений не удостаивался, за исключением одного случая, о чём расскажу несколько позже.

Наконец шурфы готовы. Их глубина шесть метров. В каждом шурфе сделаны карманы — углубления перпендикулярно оси шурфа для нескольких мешков с аммоналом. Вот уже и аммонал заложен в свои гнёзда. Подвезли бочки с водой. К стенке шурфа закрепили на всю глубину деревянные рейки с укреплёнными на них проводами. Стали засыпать шурфы выброшенной из них щебёнкой. Слой щебёнки, а сверху два-три ведра воды. И так до самого верха.

Теперь уже всё готово. До завтра шестиметровый столб сцементируется внутренним холодом скалы (минус десять градусов) в сплошной монолит и можно будет рвать.

А сегодня стало как-то грустно и неуютно. Сколько труда и сил вложено в эти шурфы! Месяц и десять дней мы вгрызались в скалу, а сегодня за одну смену все наши труды стёрты, шурфов больше нет. На их месте грозные, начинённые аммоналом и забитые щебёнкой стволы. Мы уже привыкли к этим колодцам, мы полюбили их, вот почему мы, каждый по-своему, грустили и мысленно прощались с ними.

На другой день у вахты производственной зоны предупреждают под ответственность бригадиров, чтобы к месту вчерашней работы не ходить, а всем пройти до горы, отстоящей в двух километрах от площадки, за красные флажки.

Поднялись на пологий склон горы. Кто стоит, кто сидит, а одетые получше (у некоторых не бушлаты, а полушубки) легли прямо на снег. Тёмная масса одинаково одетых людей, большим, меняющим свои очертания пятном, разлилась по белоснежному склону горы.

А где же часовые, где же проволока? Оказывается, никакой проволоки нет. Конвой где-то в засадах. А вокруг всей производственной зоны, через каждые три-пять метров — торчащие из-под снега колышки с красными флажками.

Проработали уже свыше двух месяцев и не думали, что производственная необходимость сможет заставить конвой мириться с такой несовершенной системой охраны «врагов народа». Ведь в пургу флажки занесены снегом, ведь в долгую полярную ночь эти флажки просто не видны. Так охраняют нас или нет?! Зачем и кому нужен этот фарс?

А ведь к месту работы ведёт конвой, читает «молитву», пропускает через вахту и ворота, обвитые колючей проволокой, прямо в незагороженную зону!

Не имеем ли мы право теперь задать вполне уместный к случаю вопрос: думали ли вы, когда сопровождали нас с ружьями наперевес и со стаями собак, что это необходимо, что вы делаете святое дело — охраняете врагов народа от своего народа? Сомневаемся, что вы сами верили в необходимость и целесообразность вашей работы. А если и верили, то просто потому, что не думали, а не думали — потому что не верили. Вот вам круг и замкнулся!

А ведь уже шла война. Страна изнемогала от её тягот. На заводах, фабриках, нолях работали миллионы женщин и детей, вставших на место ушедших на фронт мужей, отцов, братьев. Вы же здесь разыгрываете неслыханную по своему цинизму комедию!

На десятки и сотни тысяч заявлений во все инстанции с просьбой отправить на фронт, хотя бы в штрафные батальоны, отвечаете отказом: «В помощи врагов народа страна не нуждается». Испытанные в боях Гражданской войны, на озере Хасан и полях Халхин-Гола, на равнинах и в горах Испании, имеющие богатый жизненный опыт, специалисты с золотыми руками, люди с незапятнанной совестью, получают незаслуженную моральную пощёчину, травмируются на всю жизнь. И это тогда, когда люди не ставят перед вами никаких условий, просто как граждане своей страны, стремящиеся отдать свои жизни в бою со злейшим врагом человечества. Ведь они не просят заменить им срок фронтом, они честно хотят стать в ряды своего народа, вырастившего их, давшего им жизнь — защитить то, что обильно полито их кровью.

Вот какими мыслями были заполнены наши головы после сделанного нами открытия: значит, вы знаете, что никто из нас не побежит, что все будут работать и терпеливо ждать торжества справедливости.

И позволительно теперь, когда эти дни покрылись десятками лет давности, задать вам вопрос: неужели вы были настолько одурачены, что не понимали всей трагедии совершаемого, трагедии, активными участниками и исполнителями которой вы являлись?

Ответьте хоть сейчас на этот вопрос! Наберитесь смелости хоть сейчас по-честному заявить, что и вас, задолго до исторических решений ХХ-го съезда партии, обуревали те же мысли, что и нас, что и вы сомневались в правомерности совершаемого и всё же оставались послушным орудием в руках подлых трусов, палачей своего народа!

А уж если это так, то позвольте вам прямо сказать, что вы были далеко не посторонние, не кивайте на кого-то, не валите всё на «гения», «вождя», «учителя», хотя бы часть всего этого примите на себя как соучастника великого истребления людей!

И место ваше сейчас на скамье общественного суда. Вы заслужили общественное презрение в веках. И от этого вам никуда не уйти, не спрятаться, не скрыться!

Играют горнисты, слышны удары в подвешенные рельсы и вагонные буфера. Это предупреждение о приближении времени взрыва. Раздаётся ружейный залп и вслед за ним слепящее, жёлто-белое пламя полыхнуло по всей линии шурфов. Пламя тут же окуталось густым желтоватым дымом. Затрясло стены кирпичных строений. Словно в тяжком вздохе затрепетала земля, дрожь от взрыва добежала до склона горы, где стояли мы. Раздался страшной силы, подобно раскатам грома, взрыв, сопровождаемый пронзительным свистом и воем. Потом, как при замедленной съёмке, в небо поднялись огромные куски камня. Они как бы повисли в воздухе, словно не имея желания возвратиться на землю, породившую их миллиарды лет тому назад.

И вдруг эти громадные глыбы стали медленно разваливаться в воздухе и с грохотом, с каким-то надсадным воем, падать на землю. Дождь каменных осколков посыпался на снежное поле, вздымая там и сям снежные свечи.

Падающие камни ломают крыши сараев, обогревалок, инструменталок. Зрелище грандиозное и запоминающееся. И вдруг… наступила мёртвая тишина.

А через минуту — отбой, и вся масса людей хлынула к месту взрыва.

«Крымский хаос» Симеиза напоминало место, где мы свыше месяца били шурфы. На каменный хаос наскочили шахтёры с отбойными молотками и бурильными свёрлами. Облепив со всех сторон куски скалы величиной с железнодорожный вагон, бурили в них шпуры, закладывали аммонал и рвали, рвали, рвали…

Заменялись согнутые в бараний рог рельсы узкоколейки, подгонялись вагонетки, грузились камнем и отгонялись к оврагу, засыпая его и подготавливая тем самым основание для прокладки пучка ширококолейных путей для обслуживания будущего завода.

Наша бригада в полном составе работает на узкоколейке. А я заболел. День работаю, день остаюсь в зоне. Температуры нет, значит, и освобождения от работы нет. А боли увеличиваются, кашель разрывает грудь. В зону ведут под руки два бригадника, сам идти не могу.