Пурга, ни на минуту не затихая, продолжалась почти пять суток. Лагерь занесло до труб. За сухарями в столовую ходили, взявшись за канат. Подвоза хлеба не было. Баланду не варили — не было угля. Бараки не отапливались по той же причине. Было холодно; может, даже не так холодно, как сыро. Но ветер по нарам не гулял — бараки до труб были занесены снегом.

Двоих человек всё же лагерь потерял — выползли они по снежному тоннелю из барака, отошли немного в сторону, а обратно не попали. Замёрзших и занесённых снегом их нашли в десяти метрах от барака, но не со стороны входа. Наверное, долго они искали вход, да так и не нашли.

Наконец, ветер стих, пурга закончилась. Трое суток мы очищали лагерь от снега. Что значит очищали лагерь? Да просто проделали проходы к бане, к столовой, к баракам. Собственно, даже не проходы, а траншеи, глубиной от одного до четырёх метров. Восстановили столбы с осветительной и телефонной сетью.

На четвёртые сутки свыше трёхсот человек, в том числе и мою бригаду, вывели на коксовый завод. За двое суток мы расчистили площадку, обнесли её проволокой, сколотили сарай для обогрева, вахту и деревянные будки с печурками для часовых. Заложили новые угольные печи. И началось снова производство кокса.

Бригада, получившая боевое крещение, изо дня в день в течение трёх месяцев, без выходных дней (за выходные дни засчитали актированные дни, которые из-за пурги мы просидели в лагере) выжигала кокс. Приобрели сноровку, кое-какие навыки. Меньше уставали, хорошо спасались от удушливого газа, выбирая место работы с той стороны, откуда не задувал ветер от куч.

Десятник оказался человеком. Паёк мы получали полный, с премиальным блюдом (пирожок с капустой или черпак овсяной каши). Даже дни неудач, невыполнение задания, не сопровождались лишением полного пайка. За это мы платили ему уважением и работали без «туфты» и «кантовки».

За второй месяц работы сверх ожидания получили по пятьсот рублей деньгами на руки. С конвоем наладились несколько «противозаконные» отношения. Начальник не читал «молитвы» перед уходом в зону, уводил с работы всю бригаду раньше установленного времени, если смена приходила с опережением, задерживался, если бригаде было необходимо закончить начатую работу. Были случаи увода в зону части бригады раньше времени по моей просьбе или по просьбе десятника.

Вскоре этот конвой заменили. Пришла ли пора этой замены или заметили «нарушения». Десятник рассказал, что начальника конвоя поставили рядовым бойцом на какую-то отдалённую командировку. Если это было правдой, то остаётся только удивляться мягкости наказания. За либеральное отношение к «врагам народа» наказывали чрезвычайно строго — вплоть до отдачи под суд.

Бригада искренне жалела начальника. От него и его людей мы плохого нечего не видели. Общая беда, постигшая нас в первый день, сблизила нас и без всякого договора установила в отношениях взаимное уважение.

Заключённый, как и любой другой человек, сознательно или просто интуитивно, во все времена требовал и требует уважения к своему человеческому достоинству и никакие угрозы, издевательства, никакие крики: «Ложись, застрелю, как собаку», «Сгною в карцере», не могут заставить его забыть, что он человек. Пусть начальник будет строг, требователен, может быть, излишне криклив, но если этот начальник видит в заключённом человека — его будут уважать и никогда не подведут. Таким нам казался начальник конвоя и мы его уважали.

Дождались конца полярной ночи. Появились короткие и как бы робкие дни. Сперва солнце долго не выглядывало из-за горизонта, освещая на полчаса в сутки гору «Шмидтиха», терриконники и копры шахт. А потом стало выглядывать большим круглым оранжевым пятном низко-низко над горизонтом, медленно, нехотя двигалось огненным шаром по небу и опускалось в далёкие снега на горизонте.

А вскоре оно стало кружить по горизонту целыми сутками. В это время вся бригада была переброшена на работу по строительству большого металлургического завода (БМЗ), куда тысячами сгоняли людей из различных лагерных пунктов.

Большая площадка, на которой велись работы, имела уже действующие: малый металлургический завод, опытную металлургическую фабрику, ремонтно-механический завод, агломерационную фабрику, завод электролиза.

Все работы стройки велись в основном ручным способом. Подготовка к взрывам, а также разборка скалы и грунта производились при помощи кирки, зубила и кувалды, а вывозка — шахтными вагонетками по переносной узкоколейке на расстояние до полутора километров.

В нашей бригаде, доведённой до сорока человек, было два деповских слесаря, паровозный машинист, дорожный мастер службы пути Струнин, которого в Соловках я обучал математике, с нами оказался и Борун, с которым бок о бок я провёл три месяца в Бутырской тюрьме, остальные были партийными, военными, советскими работниками. Среди них два студента из Киева, артист из Минска, историк из Казани, два обрусевших немца, колхозник, несколько человек уголовников.

Бригаду поставили на смазку букс вагонеток, рихтовку узкоколейки и на переноску её вплотную к забою после каждого взрыва скалы. Работа не сложная, труд не нормированный, рассчитывать на денежное вознаграждение нельзя было, но паёк был обеспечен полностью.

После лагерного пункта, настоящего произвола на горе «Надежда» и коксового завода — эта работа была, как говорят, «не бей лежачего». Когда не требовалось переносить узкоколейку и работа бригады сводилась только к уходу за вагонетками, десять человек оставались на путях для дежурства, а остальные тридцать перебрасывались на сооружение шурфов в скале. Они расходились на пятнадцать точек скалы, отмеченных колышками, и долбили в этих местах шурфы. Грунт — сплошная скала. Шурфы круглого сечения с метровым поперечником. По заглублении на один метр была установлена норма проходки — десять сантиметров за десять рабочих часов. Да, всего только десять сантиметров на двух человек. Как будто бы совсем немного — и всё же…

Вначале редко кому удавалось осилить эту норму. Опыт приходил со временем, как и во всяком деле. Так и у нас. К концу месяца все тридцать человек бригады за одну смену углублялись в пятнадцати шурфах на три метра. Опять на столе появилась ежедневная добавка в виде премиального блюда. Деньги на стройке никому не начислялись.

Такой выработки добились не просто физической силой, а применением хитрости и смекалки. По началу один человек работал в шурфе, а другой стоял на вороте (по типу колодезного) над шурфом. Когда стоящий на вороте замерзал, как говорится, до ручки, менялись местами.

В шурфе большим зубилом и четырёхфунтовой кувалдочкой на короткой ручке откалывались маленькие кусочки скалы. По мере накопления их на целое ведро, щебёнка воротом поднималась на-гора.

Редко-редко и далеко не всем удавалось углубиться на установленные десять сантиметров.

Что-то нужно было придумывать. Сегодня простили недоработку, завтра оставят после десяти часов «мартышкиного труда» довыполнять норму, а послезавтра посадят всю бригаду на штрафной паёк.

Ты бригадир, — думалось мне, — ты ведь инженер. Неужели ничего не придумаешь, чтобы облегчить труд и вывести бригаду «в люди»? Неужели посадишь бригаду на триста граммов хлеба?

Вспомнил, как в Москве, при открытых работах по устройству метро в Сокольниках, прежде, чем начать долбить землю, по всей трассе оттаивали грунт и только после этого начинали работать киркой и лопатой. Тогда я часто бывал на строительстве метрополитена как член Московского Совета. Но там был грунт, а ведь здесь скала?!

А что, если привлечь к решению вопроса физику? Что, если нагреть скалу (имеется в виду, конечно, дно шурфа), а потом быстро охладить? Не будет ли легче?

За этот день мы, все сорок человек, почему-то и десять человек, работающих «на транспорте», получили всего двенадцать килограммов хлеба и сорок черпаков турнепсовой баланды без каши. Но зато в этот день мы, рыская по всей строительной площадке, поднесли к каждому шурфу по несколько вёдер угля, наносили обрезков досок, поленьев, а из-под горы — носилками снега (снег в местах, защищённых от солнца, держится здесь круглый год).