Не могу забыть и того, что все «сокамерники» были москвичами. Среди них были инженеры, врачи, военные, партийные и профсоюзные работники, студенты, служители религиозных культов, работники прилавка, простые рабочие…
Крайне интересно было бы установить по архиву — кто же конкретно был привезён в камеру под утро 23 апреля 1937-го года, их судьбы и кто из них остался жив. Вот бы встретиться! Жаль только, что не помню номера камеры, а она там была далеко не одна.
Часам к десяти утра меня и ещё четверых в толкнули в переполненную до отказа машину. Это уже была не «легковушка», а «чёрный ворон» или просто «воронок» — машина для перевозки заключённых, но почему-то с надписью на боковых и задней стенке «ХЛЕБ». Вначале я просто подумал, а когда «водворился» в машину — проговорил вслух, ник кому не обращаясь, и не рассчитывая на какой-либо ответ: «Неужели не хватает специальных машин для перевозки арестованных?» «А это и есть самая, что ни на есть специальная, — послышался ответ невидимого соседа. — Мы вот с вами поедем в машине «ХЛЕБ», а других возят в машинах «МЯСО», «КОНДИТЕРСКИЕ ИЗДЕЛИЯ». Меньше бросается в глаза населению, полностью отвечает требованиям конспирации, соблюдению секретности и сокращает потребность в конвое. Как видите, сразу убивается несколько зайцев».
Откуда у него такие сведения и отвечают ли они действительности, допытываться у него никто не стал. Но сам факт использования продуктовых машин для таких целей с оставлением надписей об их назначении квалифицировать можно только большим кощунством, и ни чем иным. Об удобствах такого вида транспорта расскажу подробнее несколько ниже. А пока что ограничусь лишь тем, что в этой машине двадцати-тридцати минутное «путешествие» особого удовольствия лично мне не доставило и даже, наоборот, оставило неизлечимую травму в сознании, что только человек способен придумать подобные пытки и только человек способен их пережить.
Хорошо, что время «путешествия» длилось в пределах только получаса. Более длительное время привело бы к полному разочарованию следователя. Не на кого было бы заводить дело. Когда уже казалось, что пришёл мой конец, ещё минута-две и остановится сердце — машина резко затормозила и замерла. Образовалась зловещая тишина, однако сразу же нарушенная лязгом и скрежетом ворот, наверное, железных. Толчок, машина вздрогнула, продвинулась вперёд и опять остановилась.
Повторяется тот же скрежет и лязг — кто-то закрыл ворота, в которые мы въехали. Одновременно с не меньшим шумом и грохотом открылись вторые ворота. Машина сделала рывок, остановилась, дала задний ход и, подрагивая, во что-то упёрлась. Шофер заглушил мотор. Послышались приглушённые голоса «встречающих».
— Приехали! — со вздохом облегчения проговорил тот же невидимый сосед.
— Сейчас откроют, — бесстрастно и ни к кому не обращаясь, продолжил он.
Открылись задние, сплошные, сделанные из листовой стали двери, затем распахнулись решётчатые двери из металлических прутьев. Оказывается, машины «МЯСО» и «ХЛЕБ» были уже переделаны под тюрьмы на колёсах, с принятием мер для сохранности перевозимого «груза».
— Выходи! Первый, второй, третий… — отсчитывает конвоир.
— Раз, два, три… — вторит ему тюремный надзиратель.
Очутился в громадном, высоком, полуосвещённом вестибюле. Без остановки был втиснут через узкую металлическую дверь, мгновенно захлопнувшуюся за спиной, в какой-то каменный мешок. Ни вперёд, ни вправо, ни влево хода нет. С трёх сторон липкие, холодные стены, сзади дверь. На высоте четырёх метров тусклая, в паутине, электрическая лампочка. С трудом развернулся лицом к двери. Подумалось: неужели этот каменный гроб и есть одиночка? Даже в Петропавловской крепости камеры равелинов теперь казались хоромами (последние видел в 1922-м году с экскурсией рабфаковцев МВТУ).
В «боксе» — так назывался каменный мешок, который служил временным изолятором — я пробыл довольно долго, но, может быть, это только так показалось. Скорее всего, это так. Часов не было и чувство времени ощущалось не как обычно — когда впереди была какая-то цель.
Неожиданно — поворот ключа, визг двери и команда: «Выходи, да побыстрей!»
Вышел, толчок в спину — и я в том же большом, с нависшими сводами зале, называемом «вокзалом». Сюда привозят «новичков» с воли, заключённых с Лубянки, Лефортова и Таганки после допросов, а также со всех концов страны. Отсюда же вывозят на Красную Пресню для формирования этапов и на допросы, очные ставки, и на смерть.
Втолкнули меня в одну из многих дверей. Как видно, гостеприимство здесь не в почёте и не пользуется расположением к нему обслуги. Это сразу же настораживает. Ведь меня здесь не знают, я ещё не осуждён, а если бы и был осуждён, ведь это дела не меняет. Почему же такое обращение? А вдруг человека освободят? Какое у него сложится впечатление о наших славных чекистах? Не могу припомнить дословно и откуда это, но в голову упорно лезут мысли и воспоминания о том, что все те, которым поручается производить обыск, лишать человека свободы и даже тем, кто должен содержать человека в тюрьме, вменяется в обязанность относиться бережно к людям, которых арестовывают и обыскивают, быть с ними вежливее, чем с близким человеком, всегда помня, что лишённый свободы человек не может защищаться. Нужно всегда помнить, что лишивший свободы человек, прежде всего — представитель Советской власти рабочих и крестьян, и что всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость — это пятно, которое ложится на эту власть.
На размышления, анализ, восстановление в памяти кто же сказал эти гуманные и мудрые слова, сейчас времени немного. Придётся додумать позже.
Скорее всего, что я ещё чего-то недопонимаю, что-то путаю.
— Раздевайся! Снимай всё! Снимай, снимай! Да не стой же столбом, а то помогу, света не взвидишь! Бросай всё на пол! Что так смотришь? Не привык? Ещё привыкнешь!
Разделся догола. Взмах ноги надзирателя — и одежда, как футбольный мяч, комом легла на заплёванный пол позади меня. Её подхватывает человек в новом халате тёмно-синего цвета. Мелькнула мысль: таких халатов я с трудом добивался для работников цеховой лаборатории. Ох, как трудно было сделать! Однако неплохо поставлена охрана труда и санитарная служба в этом учрежден и и! — подумалось мне.
— Присядь, встань, открой рог! — командует женщина-врач в белом, но достаточно грязном халате. А отчего же быть ему чистым? Ведь сотни людей проходят через её руки ежедневно!
После, уже в камере, узнал, что «физкультурная зарядка», предложенная мне, не причуды надзирателей или женщины-врача, не издевательство над новичком, не садизм, а ритуал, предусмотренный инструкцией для обнаружения под мышками, в сгибах колен, во рту и других местах человеческого тела, режущих и колющих предметов.
А кто сможет сделать это лучше врача? Ему и карты в руки. Что может быть стыдно? Незачем было столько лет учиться? Может быть, но ведь нужно!..
Резкие приседания и вставания повлекли бы за собой нестерпимую боль в тех местах, где оказались бы спрятанными нож, бритва, иголка, гвоздь. А ведь пронос в камеру перечисленных предметов может повлечь за собой самоубийство. Как же с этим мириться, ведь следствие ещё не закончено, а он может унести с собой в могилу нераскрытую «правосудием» тайну! — Вот тебе и стыдно!
— Повернись спиной, нагнись! Да не так, стань раком! — Заглядывает пониже спины, грязными пальцами раздвигает ягодицы (это для того же, не спрятал ли чего недозволенного). А за спиной, с сосредоточенным видом, с бесстрастной методичностью работает «человек в халате». Проверены все карманы. Содержимое их — самопишущая ручка, карандаш, деньги — лежат на скамейке. Прощупываются все швы одежды, некоторые из них распарываются лезвием безопасной бритвы, отрываются каблуки ботинок, выбрасываются стельки, вытаскиваются из ботинок шнурки, срезаются брючные пряжки, пуговицы, отбираются пояс и подтяжки (последние — для того, чтобы не повесился).
Одеваюсь, а в голове одна-единственная навязчивая мысль: а как же теперь я буду с брюками, неужели всё время поддерживать их руками?! Тоже мне, нашёл о чём думать! И всё же ни о чём больше не думалось! Вся эта процедура была настолько неожиданна, унизительна и обидна, причём обидна не столько за себя, сколько за тех людей, в которых верил, которых уважал, считал их для себя эталоном, что в первое время ошеломило и отодвинуло другие мысли куда-то вдаль. Но длилось это только мгновение. И потекли мысли, сверлящие мозг и раздирающие душу: почему человеческая подлость так многолика и разнообразна, почему она так живуча в своей изощрённости и беспощадности? И я чувствовал, что если сейчас открою рот, то заплачу или же дико закричу, может быть, не выдержу и буду ругаться, даже драться за поруганную веру в человека, веру в его доброту.
