Быстро уничтожается и первое и второе. Пустые миски вырываются из рук — это следующая бригада, немного запоздавшая, добывает себе посуду.

Крик и шум не утихают. Кто-то, ещё до нашего прихода, опрокинул поднос с мисками, и пол стал скользким и вонючим от пролитой баланды.

Балансируя, как хорошие циркачи-эквилибристы, подняв высоко над головой подносы с пирамидами мисок в три этажа, двигаются в разных направлениях дежурные бригад. Вдруг толчок, поднос пошатнулся, несколько мисок срываются с него, часть из них со звоном падает на пол, расплёскивая вокруг себя содержимое, другая часть попадает на головы и спины сидящих за столами. Ту же появляются «доходяги», с остервенением вырывая друг у друга миски, в которых осталось на дне несколько ложек лагерного «эликсира жизни».

Из столовой поодиночке уйти нельзя. В барак нужно возвращаться всей бригадой — с копом, да ещё требуют и строем. Пойманный в одиночку отправляется в карцер, а там доказывай — куда и зачем ты шёл один. Ввалились в барак. С боем берутся умывальники. Часть людей быстро снимают одежду и забираются на свои нары, другая, небольшая часть — лезет на нары в одежде. Эти люди обречены на жалкое существование в лагере. Сегодня они не умываются, завтра у них появляется нежелание выхода на работу, они начинают прятаться от развода, непременно попадают в карцер, а пройдёт ещё немного времени — и они станут болеть от недоедания, крепко встанут в ряды «доходяг», а следующий этап — это путь в «деревянный ящик». Это люди, потерявшие волю к борьбе за жизнь, люди, которых уже надломила горькая действительность, люди, которые будут завтра сломлены навсегда.

Жалко ли их? Да, жалко; им помогают, кто чем может, но одна помощь, без желания сопротивляться, бороться за жизнь, даже если бы она, эта помощь, была и большой — не может компенсировать утерянного, и в ряде случаев лишь удлиняет начавшуюся агонию.

Было бы неправильно утверждать, что все «доходяги» кончали одинаково. Некоторые выкарабкивались, побеждали апатию, становились в ряды «работяг», боролись вместе с ними со всеми невзгодами лагерной жизни.

…Постепенно смолкает шум и галдёж. Часть уже дремлет, иные пишут письма, кто-то чинит рукавицы или изорванный бушлат. Одиночки стоят на коленях (на своих нарах) лицом к стене и жарко молятся. О чём, кому и зачем — неизвестно. В большинстве — это ханжи и «артисты». Это те, которые назавтра заявляют, что они не пойдут на работу, мол, религия запрещает им работать в субботу. Это те, кто послезавтра не захотят идти в баню (тоже религия не позволяет) и их силой будут вести туда или даже нести (доходило и до этого). А в бане вынудят насильно их раздевать и мыть. Во всех этих случаях сопротивление «насилию» не носило активного характера.

Доставалось им и от надзора, и от нас самих. Все мы видели неискренность разыгрываемой ими комедии, а потому довольно активно подавляли эти проявления. Никому не хотелось обрабатывать его, ни у кого не было желания кормить вшей, разводимых ими. Молись сколько влезет и кому угодно, но не смей за счёт своих «братьев» (так они называли нас) лезть в рай.

Барак почти утих. Время близится к десяти часам вечера. И вдруг… тишину разрывает надтреснутый заунывный звон. Это сигнал на вечернюю поверку.

— Хоть бы поверка сегодня была в бараке! Тут только перейти из одной половины в другую, можно даже босиком! А что если опять на улице?!

Нам не повезло. Проверка объявлена на улице, против своего барака. Тут уж надо одеваться. А одежда уже сдана в сушилку, что же делать?

В каких-то цельнолитых галошах, деревянных колодках, обёрнутые одеялами, какими-то мешками и тряпьём, люди нехотя выползают из барака и строятся в две шеренги.

Считает надзиратель, присутствует комендант или нарядчик. Посчитали. Все опять в барак. Ожидаем отбоя. Но общий счёт не сошёлся. Опять на улицу, опять счёт побарачно. Затем подведение итогов на вахте. И опять не сходи гея. Так длится эта нескончаемая поверка до двенадцати ночи.

Наконец, когда уже потеряны всякие; надежды и все с трепетом ожидают, что погонят на «проспект генеральных поверок», все бараки будут проверять по формулярам, что затянется до утра — слышатся удары в рельс. Это отбой, значит, счёт сошёлся. Можно ложиться спать. Барак закрывают до утра на замок.

В более привилегированном положении бригады, работающие в три смены. Эти бараки на замок не закрываются — надоедает надзирателям ходить открывать и закрывать их. Но это преимущество, правда, лишь психологического порядка. Оно отравляется непрерывным шумом и криками приходящей и уходящей на работу смен.

И потекли дни за днями, похожие один на другой. Начали приходить письма, кое-кому посылки. Зи мой это бывает очень редко — не всегда лётная погода, а летом, в навигацию — несколько чаще.

Но посылки далеко не всегда являются радостью. О получении её узнают гораздо раньше тебя. За нею начинают охотиться нарядчики, комендант, бригадиры, заведующий посылочной, надзиратель, присутствующий при выдаче, врач и, наконец, свора крупных воров-законников и мелких воришек. И… даёшь. Кому кусок сала или колбасы, кому папирос или табаку, а кому — пару белья или тёплые носки.

За посылками идут строем, а если получает посылку только один человек из барака, то в сопровождении бригадира. Стоишь сначала у нарядчика за получением справки, подтверждающей, что ты есть ты, а не кто-то другой, стоишь в длинной, медленно двигающейся очереди. Да как ей двигаться-то быстро?

Посылку вскрывает «каптёр» (заведующий посылочной) как должностное лицо и как представитель от заключённых. Тут же присутствует врач или фельдшер от санчасти, тоже заключённый, но наделённый административными правами. Всё содержимое посылки сваливается на прилавок. Надзиратель распаковывает папиросы и высыпает их из пачки в общую кучу, роется в мешочках с табаком, разрезает на мелкие куски сало, вскрывает консервы, тыча ножом в содержимое, разрезает выборочно несколько яблок, вываливает из банки масло, если подсолнечное — передаёт на дегустацию врачу, а иногда, недоверия «медицине», прикладывается сам, шоколад вскрывается и ломается на кусочки. Лекарства передаются в санчасть и выдаются на руки только с разрешения начальника последней. Книги, писчая бумага, конверты, карандаши, перья — изымаются и передаются начальнику режима для просмотра. Оттуда возвращается владельцу далеко не всё. Да и трудно запомнить, что туда попало — опись ведь не делают.

Надзиратель восхищается яблоками:

— И откуда только берут такие яблоки! Смотри, ни одного подпорченного! — Угощаешь надзирателя. Приглашаешь отведать колбасы доктора, уж очень долго он принюхивается к ней, не «испорчена ли она». Угощаешь папиросами, табаком, печеньем каптёра, бригадира — это на месте. В бараке появляется нарядчик, комендант (если заключённый), даёшь им. Тут уж не кусочек — попробовать, а так чтобы могли наесться, даёшь дневальным, чтобы они присматривали за посылкой, когда ты уйдёшь на работу.

Наконец, делишься с товарищами, членами бригады, а завтра, придя с работы, можешь вообще не обнаружить в изголовье остатков посылки. «Всё забрали», как говорят в лагере. Не украли, а «забрали с концами».

Позднее несколько поумнели. Поручали за отдельную плату дневальному следить за посылкой, уносили товарищам, работавшим ночью, наконец, брали с собой на работу, если удавалось пронести через вахту. Одному, конечно, не пронести — помогали товарищи. Четыре-пять человек распределяли между собой остатки посылки и проносили.

И вот то, что с любовью собиралось дома, что отрывалось от детей — шло кому угодно, но только не тебе. Много ли радости приносила получаемая посылка — предоставляется оценить самому читателю.

Много позднее ввели порядок, что всё съедобное можно было оставлять в посылочной и брать оттуда по мере надобности. С введением такого порядка посылка стала приобретать присущее ей назначение.

Каждые десять дней — баня. Идём бригадой со всеми вещами. А вещей становится всё больше и больше. Получили матрацные наволочки, чехлы для подушек, по паре белья, суконные одеяла, даже? по одной простыне, бушлат, телогрейку, по паре тёплых байковых и паре летних бязевых портянок, ватные брюки, валенки и ботинки (две пары обуви выдавались только шахтёрам — всем остальным только одна пара, в зависимости от сезона), рукавицы, маску, накомарник, полотенце. Всё это нагружается на себя и по приходе в баню сдаётся в прожарку. Из раздевалки проходишь в моечную. Там один из работников бани (двух из них знал очень хорошо — командира корпуса Красной Армии в Гражданскую войну, а в мирное время — начальника Академии имени Жуковского, а также московского музыкального критика) наливает одну шайку воды, а на получение в торой выдаёт деревянную бирку, предупреждая каждого не потерять её. Помывшись из первой шайки, выходишь в предбанник, где тебя бреют, если только можно назвать это бритьём — скоблят лицо не намыливая и вытирая бритву о твои плечи…