Первое получение хлеба нашей бригадой закончилось довольно печально. Только треть паек было донесено до барака, остальные исчезли вместе с налётчиками, а наш дежурный в этот день вместо работы оказался в «стационаре» с переломанной рукой и выбитыми зубами. Мы считали, что отделался он ещё очень легко, в других бараках бывало и похуже.

В налётчиках ходили рецидивисты, переделанные следователями в политических, вроде моего Коли, соседа по койке в Вологодской тюрьме. Рецидивистам, в какой-то степени, помогали «доходяги», доведённые до этого положения или администрацией лагеря, систематически урезавшей размер пайки, не вдаваясь в причины недовыполнения норм выработки, или доведшие сами себя, не желая работать.

Первые, то есть рецидивисты, делали это в целях обмена «экспроприированного» хлеба на табак, сахар, «тряпки», необходимые для игры в «буру», а «доходяги» — чтобы не умереть с голоду. Они сами, как правило, не нападали, довольствуясь тем, что падало на землю во время героической борьбы дежурного бригады с рецидивистами.

За пятнадцать минут до выхода на работу в барак обычно наскакивает нарядчик. Он сверяет со своей шпаргалкой фамилии получивших освобождение по болезни, отмечает на фанерке точное количество людей бригады «на выход» и выкрикивает:

— На развод, без последнего! — Это означало, что нужно быстро выходить из барака, не задерживаться в нём ни минуты.

Во всех лагерях нарядчики и коменданты как внешне, так и внутренне похожи друг на друга как близнецы, за очень редким исключением.

Нужно обладать изумительной способностью так умело и безошибочно подбирать их, находить в многотысячных рядах заключённых. Справедливости ради, нужно отдать должное интуиции работников оперативного отдела, в обязанности которых входил подбор последних.

«Нюх» у них был собачий, они никогда не ошибались в своём выборе.

Нарядчик зимой — в валенках с отворотами, обязательно первого срока, прямо с вещевого склада, а летом — в начищенных до блеска собственных хромовых сапогах. На плечах «москвичка» с меховым воротником или белый дублёный полушубок, подогнанные по фигуре. Не хватает только портупеи и планшетки, что всё же выдаёт их принадлежность и несколько, только внешне, отличает их от оперативников. На голове меховая шапка с длинными ушами. Детом — кепка вольного образца. Выглядит он достаточно щегольски, с претензией походить на вольнонаёмного. Курит только папиросы, махорку и самосад не признаёт. Говорит громко, с начальническими нотками в голосе и командными интонациями. Часто кричит, обрывает на полуслове, смотрит на «зэков» свысока, на каждом шагу подчёркивая своё превосходство. Здесь, в лагере, он один «святая невинность», а все прочие — «фашисты».

Надзирателям не грубит, но относится к ним с некоторым пренебрежением. С лагерным начальством — подобострастен, разговаривает с ним елейным голосом, предупредительно стоит перед ним как по команде «смирно». Любое их желание или даже только намёк — выполняет не задумываясь, немедленно и не брезгуя любыми средствами, — лишь бы угодить. Перед ним, как говорят блатные, «всегда на цырлах».

Его можно отнести к категории людей, потерявших всё, чем определяется человек и чем последний отличается от зверя: он злее пса, вечно лающего на одних и жалко виляющего поджатым хвостом перед другими, изредка бросающими ему обглоданную кость со своего стола.

Свои служебные записи нарядчики делают на фанерках, с которыми не расстаются, нося их под мышкой и выпуская из рук лишь веером, когда услужливый дневальный соскабливает с них осколком стекла дневные записи.

Живут они в отдельных «кабинках», приспособленных под жильё из «сушилок», имеют личного дневального, такого же пса, как и сами. В столовую не ходят, пищу им приносит дневальный, он же чистит им сапоги, убирает постель и кабинку.

Люди зимой, — а зима здесь почти все двенадцать месяцев, — обматывают шеи полотенцами, байковыми портянками, налицо надевают тряпичные маски, туго перевязываются верёвками и нехотя, медленно, как на смерть, нескончаемым потоком идут на вахту. Там находят свою бригаду, строятся по шесть человек в ряд, берутся под руки и медленно продвигаются к воротам…

Хотелось бы скорее быть на шахте, но ничего не поделаешь — идёт беглый «шмон»-обыск, чтобы не вынесли за вахту одеяло или наволочки, валенки или ботинки для обмена с вольнонаёмными на хлеб или махорку. На что только ни пойдёшь, чтобы избавиться от вечного чувства голода. Не то что «загонишь» валенки или телогрейку, себя продашь чёрту, не задумываясь, — быть бы только сытым! Хоть один раз, но вволю, «от пуза»!

Бушлаты расстёгиваются и тепло, накопившееся за ночь, теряется, ещё не доходя до ворот.

Первые, деревянные, ворота, обтянутые вдоль и поперёк колючей проволокой ещё гуще и замысловатее, чем забор, уже открыты настежь. С одной стороны нарядчик объекта или нескольких сразу, комендант лагеря, дежурные надзиратели по вахте и лагерю, начальник режима, представители КВЧ, УРЧ, санчасти, иногда сам начальник лагеря или его заместитель.

Не развод на работу полураздетых и вечно голодных людей, а настоящий парад, только не хватает трибуны, а желающих постоять на ней — хоть отбавляй.

Шестёрки одна за другой проходят ворота. Нарядчик и дежурный по лагерю на фанерках отмечают количество пропущенных шестёрок. За последней полной или неполной шестёркой бригады закрываются ворота и открываются вторые. У этих ворот стоит старший нарядчик и начальник конвоя. Опять считают и опять отмечают. Первый сдаёт, второй принимает. Не обходится без досадных казусов — счёт начальника конвоя не сходится со счётом нарядчика. Шестёрки возвращаются обратно, и процедура начинается снова.

Таким образом пропускают бригаду за бригадой в общую колонну, которая должна следовать по заранее намеченному маршруту. Тысяча, полторы, две тысячи людей ждут, пока будут пропущены через вахту все бригады.

А мороз даёт себя знать, он уже доходит до сердца, дыхание останавливается. Не просохшие за ночь бушлаты и ватные брюки затвердевают, кажутся бронёй. Слова, вылетающие изо рта, становятся тяжёлым паром.

Наконец, вышла последняя бригада. Начальник конвоя в последний раз пересчитывает ряды, читает утреннюю молитву: шаг вправо, шаг влево… — по врагам народа без предупреждения!

— Слышали?

— Слышали! — раздаётся ответ колонны.

Люди уже замёрзли, а потому с нетерпением ждут команды «Ма-а-рш!»

Летом положение несколько иное, в особенности среди колонн, работающих по устройству «тульского забора» для нового лагпункта, вышек, казарм для конвоя. На вопрос: слышали? — не отвечают, или отвечают недружно, вразнобой. Начальник злится, требует дружного ответа. Торговля продолжается долго, пока не надоест какой-либо из сторон. Чаще всего — это начальник конвоя, в особенности, когда вместо дружного ответа — «слышали», с разных сторон раздаётся — «не слышали, повтори!», что сопровождается смехом в благодарность «острякам».

Но безнаказанными подобные «шутки» не оставляются. В «пути следования» начальник обязательно посадит, а то и положит колонну в грязь, что зачастую происходит и не в ответ на «шутку», а просто «по настроению» — поругался с женой, плохо спал или получил нагоняй от своего начальника. И вот колонна лежит, а конвой потешается — стреляет над головами людей.

А если холодно, то остановит всю колонну и в течение получаса наводит «порядок». Кто-то закурил, кто-то шёл, не взяв под руку соседа, кто-то разговаривал с соседом, в общем, повод к этому всегда находится — «были бы люди, а дело всегда будет».

Провинившегося стараются вытащить из рядов в сторону.

— На-пра-во! — командует начальник. — Три шага вперёд! Ма-арш!

Но не тут-то было! Все отлично знают, к чему может привести исполнение это команды.

Могут подстрелить за попытку к побегу, ведь не зря же предупреждают всякий раз, что «конвой стреляет без предупреждения». А потому из строя никто не выходит. Начальника это бесит, он кричит: «Выходи, застрелю как собаку!» — но всё бесполезно. Заключённый из строя не выходит. Кругом поднимается крик: